ВЗРЫВЧАТЫЙ БЕРЕГ Любовиков Овидий Михайлович

 

 ОВИДИЙ ЛЮБОВИКОВ

ВЗРЫВЧАТЫЙ БЕРЕГ

В книгу включены как новые, так и уже известные любителям поэзии произведения так называемого «армейского цикла», в которых воспоминания о солдатах Великой Отечественной, о боях и походах соотнесены с сегодняшним днем наших Вооруженных Сил.

 

ПОЛЕ ВИЖУ…

***

Как молвится — без дураков!

За слово и за дело

Россия испокон веков

Ответ держать умела.

В столичном граде и избе

Она — не перед богом! —

Была придирчива к себе,

Себя судила строго.

Не всем и всякому поклон,

Речь не о царских сказах,

Хотя поныне свой резон

В петровских есть указах.

Грешила ежели порой,

Промашка как случалась —

Сама смеялась над собой,

Сквозь слезы, но смеялась.

Слагала про житье-бытье

Частушки и присловья.

И укрепляла тем свое

Душевное здоровье.

Но ворог если гнал полки,

Она стеной вставала,

И каменели желваки,

И меч рука вздымала.

Сносила муки и разор,

И распрямлялась стойко.

...Опять смеется «Ревизор»,

И мчится птица-тройка.

 

Родные

Казалось — литая ограда

Надежнее клетки была...

Увез командир продотряда

Учительницу из села.

Как сам громовержец стрелою,

Сей слух звонаря подкосил:

 

Антихрист с бесовской звездою

Поповскую дочку смутил!

Аукнется девке промашка —

К такому пристать жениху,

Всего-то богатства — фуражка,

Шинелька на рыбьем меху.

Никак не орел и молчальник,

Чем взял молодуху пострел?

И не было в церкви венчанья,

И свадебный стол не гудел.

В телегу лошадки кургузой

Приткнули к пузатым мешкам

С одежкой и книжками узел

И в путь по лесам да лугам.

А воздух пьянил хлеще браги,

Звенел многозвучием лес.

Но, может, укрылся в овраге

Взведенный бандитский обрез...

Обоз колесил большаками,

И хлеб для голодных ребят,

И счастье надежно штыками

Сопровождал продотряд.

 

Фронтовые поэты

Строки в метах тяжелого боя

Не тревожат страницы газет —

Стихотворцев военного строя

В нашем городе, стало быть, нет.

Отдаляется взрывчатый берег,

Посвист пули и ярость огня.

Были люди, в которых я верил, —

И глазастей, и ярче меня.

Он бы смог — Вячеслав, — и не смейте

Сомневаться, крепка ли рука.

Вся поэма о жизни и смерти —

Поперек постамента строка.

А в степи к острию обелиска

Беззаветно приникла звезда.

До последнего часа радистка

Не сошла с боевого поста.

Шелестели над Верой снаряды

И раскалывались, слепя,

Под железные ритмы баллады

«Вызываю

Огонь

на себя!»

Регулярно выходят газеты.

Линотипы привычно стучат.

Земляки — фронтовые поэты —

Отрешенно молчат и молчат...

Может статься, так мрачно не надо?

Боль угаснет, как угли в золе?

Обжигает! — военного склада

Нет поэтов на вятской земле.

Потрясенный неправедной драмой —

Безнадежно и звать, и будить, —

Как нечаянно выживший мамонт,

В одиночку пытаюсь трубить.

 

Военрук

Еще мальчишками, в тридцатых,

Мне это памятно досель,

Учились мы метать гранаты

На дальность и особо — в цель.

Задиристые одноклашки,

Чтоб не ударить в грязь лицом,

Бросали лихо деревяшки,

Отяжеленные свинцом.

И каждый был доволен крайне,

Как попадал в заветный круг.

Звал артиллерией карманной

Гранаты школьный военрук.

Удачи подмечая зорко, —

Гражданской отставной солдат,

Не ставил вовсе нам пятерки,

Был на четверки скуповат.

И, вписывая в аттестаты

Суровым почерком трояк,

Нам говорил: «На пять гранаты

Метал товарищ Железняк».

Тогда уже не за горою

Был грозный час, тяжелый бой.

Бывалый воин по герою

Выравнивал наш юный строй.

Знал: мало силы и расчета

Подняться, чтобы встречь огню

Заткнуть гранатой глотку дота,

Гранатой осадить броню.

 

Цирк в сороковом

Не вскинута предплечьем

Тревожная труба,

И в цирке каждый вечер

Французская борьба.

Притиснут к парапету,

Я принимал, ей-ей,

За чистую монету

Возню богатырей.

Горластые соседи

Встречали на ура

Двойной нельсон и следом —

Мгновенный тур-де-бра.

Но въедливо и глухо

Меж старых знатоков

Вовсю ходили слухи:

Есть сговор у борцов.

Мол, надо для финплана,

Чтоб интерес не сбить.

А я считал: обмана

В борьбе не может быть,

Что честно меж собою

Бойцы решают спор,

Будь это поле боя

Иль цирковой ковер.

 

Учлет

Л. Токареву

Чуть утро — за Вяткой, за лесом

Мотор, пробуждаясь, чихнет.

Манило парней в поднебесье

Крылатое слово — учлет.

Страна поднимала заводы,

Меняла уклад и наряд.

Был Чкалов кумиром в те годы

Для многих отважных ребят.

Мир резко на белых и красных

Делил пограничный порог.

Загадочный шлем одноклассник

В портфеле носил на урок.

Блестящие кнопки по коже,

Натянешь его до висков

И сразу почувствовать сможешь.

Накал грозовых облаков.

Уже предвоенная осень

Со звоном плутала в саду.

Упрямо над пиками сосен

Учлет набирал высоту.

И как он стреляет по цели,

И точность маневра сполна

Сначала инструктор оценит,

Потом испытает война.

 

Берег

Он был крутым, почти отвесным

И, ухая в колокола,

Вознес над речкою и детством

И тополя, и купола.

А память удержала цепко,

Как мальчуган характер свой,

Рукой придерживая кепку,

Соизмерял с той крутизной.

Коленки — в кровь; как снег подталый,

Земля сочилась из-под ног,

Ему дыхания хватало,

Он превозмочь усталость мог.

Шел, оступаясь и срываясь,

Тропу торил между кустов.

Потом вставал,

почти касаясь

Плечом надменных куполов.

Июнь сорокового года

Его дотошно лицезрел,

И на лету в лучах восхода

Пух тополиный розовел.

Мальчишка видел с этой кручи,

Как ветер и клубил, и рвал

Над головою в клочья тучи

И стрелы молний оперял.

 

* * *

Вышли мальчишки,

готовые к бою,

И ни черта-то не зная про бой.

Нет биографии за спиною,

А трехлинейка уже за спиной.

Мемориалов печальные списки.

Вечных огней на планете не счесть.

Нет биографии.

Есть обелиски.

Родина,

ими спасенная,

есть.

 

Проводы

Своего добились — в путь, ребята!

Или на щите, иль со щитом...

За квартал до райвоенкомата

По-мужски простились мы с отцом.

На войну торить дорогу сыну

И по всем статьям сдавать зачет.

Распрощались, вещмешок — за спину,

Как винтовку, лыжи на плечо.

И пошел — и молодой, и ранний —

Сам собой довольный: стало сил

Обойтись без всхлипов и стенаний,

Ни одной слезы не обронил.

На ходу слагал строку доклада,

Чтобы все по форме, но с крыльца,

На углу за сизым снегопадом

Разглядел согбенного отца.

И тогда, опять самонадеян,

Я о нем подумал свысока,

Что сдает, видать, красногвардеец

Что подводят нервы старика.

За свою мальчишескую строгость

Сам себя позднее не щадил:

Я не знал солдатскую дорогу,

Он дорогой огненной ходил.

 

Первая графа

Начало трудового стажа...

Графа пуста.

Ответа ждет.

Впрягаю память — пусть подскажет,

Всю жизнь мою переберет.

Как пальцы, разгибая даты,

Тревожа павших и живых,

Шагает от восьмидесятых

До роковых сороковых.

И как бы память ни качало,

Каким бы ни был поворот, —

Она до самого начала

За годом год переберет.

Вникая в сущность и детали,

Она дотянется легко

До дней в дыму,

до жаркой дали,

До огневого далеко.

Самостоятельно работать

Впервые стал я на войне.

Под снегом пучились болота,

Вода синела на лыжне.

И мы, как ангелы, крылаты,

Летим над белой целиной,

И, запахнувшись в маскхалаты,

Храпим, как черти, под сосной.

Бросок сквозь ночь.

И — с Новым годом! —

Свечой фашистский штаб горит.

И снова с нами сложным кодом

Сама Россия говорит.

И беспощаден,

И отважен,

Крушил мосты, громил заслон —

Начало трудового стажа —

Мой комсомольский батальон.

Покуда почки не набухли

И не стряхнула снег трава,

Огнем и кровью, буква к букве

Писалась первая графа.

 

* * *

И — по-пластунски!

И — без разговоров!

И взводный над ухом погудку свою;

«Как говорил товарищ Суворов —

Трудно в ученье — легко в бою».

Сквозь ельник по склону

крадемся к высотке...

Да скоро ль «ура!» —

чтобы в рост, и бежать?

«Пригни «котелок», рядовой Колодкин!»

«Ефрейтор Володин, «багажник» прижать!»

Снег яростно пашем и носом, и грудью.

А взводный опять же погудку свою.

Что правда, то правда — в учении трудно.

Но много труднее пришлось нам в бою...

 

Жеребцы

Был наш комбат суров и властен,

Орел в атаке, зверь в строю.

А медсестру от всех напастей

Оберегал, как дочь свою.

Он самолично караулил,

Стерег ее кажинный час.

Во-первых, от смертельной пули

И, во-вторых, от бойких нас.

Держались дальше от палатки

Отчаянные смельчаки.

«За жеребячие повадки, —

Грозил, — упрячу в штрафники!»

Мы под огнем не раз бывали —

Медали есть, и есть рубцы, —

Но только маму целовали

Разэтакие жеребцы.

 

У Старой Руссы

Помню поле,

Поле вижу,

И на долгом поле том,

Под дождем, на глине рыжей, —

Парни русские пластом.

Не дошли они до цели,

Сбились на бегу с ноги.

Задубели их шинели,

Отстучали сапоги,

Раскаленный «Максим» страждал.

Минный визг поверх голов.

Пять атак, и после каждой

Больше на поле пластов.

Но опять связной с пакетом,

Телефон опять: «Пора!» —

За сигнальною ракетой

Снова жидкое: «Ура!»

Похоронные команды

Ночь — в работе, дрыхнут днем.

И седели лейтенанты

В двадцать лет в сорок втором.

Пальцы разминал устало

Писарь в штабе полковом.

Билась оземь и стонала

Деревенька за холмом.

 

Первый шаг

Когда отговорили пушки,

Мы поднялись,

и — будь здоров! —

Был выбит враг из деревушки —

За перелеском пять домов.

Стояли избы возле речки,

А взяли мы — был долгим бой —

Пять пепелищ, и только печки,

Как обелиски, над золой.

Под тополя забились танки,

Нас оглушила тишина.

«Второго фронта» всем по банке

Вручил товарищ старшина.

О той победе умолчало

Назавтра Совинформбюро,

Пиит не навострил перо.

И все ж — лиха беда начало!

Без проволочки и осечки

Позднее брали города.

Но не забуду никогда —

Пошли вперед от русской печки.

 

Привал

Привал.

И можно привалиться,

Спиной нащупав стылый склон.

Привал.

И можно провалиться

Войне назло в глубокий сон.

И пусть над ухом взвизгнет мина,

Пусть в головах фугас рванет, —

Ничто солдата не поднимет,

Свое доспит,

Свое возьмет.

Не первый день и день не сотый

Живет у смерти на краю.

«Подъем», — шепнет устало ротный,

Солдат, как штык, опять в строю.

 

В дороге

Нас так мотало на ухабах,

В такую дрожь вгоняла гать —

В иную пору нас могла бы

Дорога эта доконать.

Но мы спешили к бою ближе.

Нас долг хранил, устав берег:

Коль есть приказ — обязан выжить

И под огонь явиться в срок.

Подъем и спуск.

И рядом снова

Совсем нездешняя беда:

«Жена найдет себе другого,

А мать сыночка — никогда!..»

У стен разбитого вокзала

Вдруг эта песня занялась,

В попутчики нам навязалась

И не отстала, прижилась.

К баранке руки прикипели,

Соль на губах белым-бела,

Но пел шофер.

Жестоко пел он

Свою беду: «Жена нашла...»

Умели мы в огне не гнуться,

Умели с ходу в штыковой,

Но потянуло оглянуться:

А как у нас там, за спиной?..

 

Баллада о земляке

Хлопочу о награде...

Оглушен, опален,

Мой земляк в Сталинграде

Был врагами пленен.

Сплоховал вятский парень,

Проворонил солдат,

Как фугасный ударил

В ненадежный накат.

И обрушилась кровля,

И накрыла расчет.

Что-то скажет Верховный?

Не простит, не поймет.

Комом в горле тот долгий

Достопамятный бой.

«Вольга, Вольга, мутер Вольга!»

Горлопанил конвой.

В безымянном овражке

Сбили в строй бедолаг.

Чин в дыбастой фуражке

Не щадил свой кулак.

Потешался в охотку,

Разглядел на беду

На солдате — пилотку,

На пилотке — звезду.

Разглядел и от злости

Очумел, а потом

Вырвал звездочку, бросил,

Затоптал сапогом.

Яро ухали взрывы —

Воевал Сталинград.

Лучезарную вырыл,

Распрямился солдат.

Он в руке крепко стиснул

Горсть земли и звезду.

Подкосил парня выстрел

В том далеком году.

...Хлопочу, но сегодня

Говорят — извини,

В чем же, собственно, подвиг,

Говорят: «Объясни.

Парню выпало счастье —

Только грудь обожгло.

Что добрался до части —

Так опять повезло.

Расстреляли, а выжил,

Так живи, будь здоров!..»

Понимаете, вижу:

Под прицелом стволов

Он стоит, виноватый,

Проигравший свой бой.

Нет в запасе гранаты,

Нет штыка под рукой.

Но, плененный врагами,

Он у них на виду,

Как победное знамя,

Поднимает звезду!

 

Комбаты

Двадцатилетние комбаты

Не забивались под накаты

И не отсиживались возле

Телефонисток в блиндажах,

Когда раскалывался воздух

И гнул к земле пехоту страх.

Они — стремительны и ловки —

На бруствер из траншей прыжком,

И стоя били из винтовки

Они в пикирующий гром.

Был поединок скоротечен,

И пусть не падал самолет,

Солдаты расправляли плечи

И восторгались: «Во дает!»

А после спорили, как дети:

Промазал или же попал?

Не разделял восторгов этих

Дивизионный генерал.

Взрывался, гневом начиненный,

И брал комбата в оборот:

Какой пример для подчиненных —

Под пули в рост — он подает. Позер!

Мальчишка!

Нету сладу —

Чуть что — и лезет на рожон.

Но все ж гремел вослед комбату:

«Промазал иль попал, пижон?..»

 

У озера Ильмень

И опять батальные картины

Зимник на ходу рисует мне:

Город Крестцы и село Лажины,

Стынет Ильмень в ледяной броне.

Лейтенант, в строю и на привалах

Действую, как сам устав велит.

Батарейцев — воинов бывалых —

Суета комвзвода веселит.

И наводчик вяжется с подначкой —

Сизый ус, медали на груди —

«Ты еще, поди, не брился, мальчик,

Баб еще не обнимал, поди?»

Охают лесистые угоры,

Пулею досада у виска,

Но кричу: «Отставить разговоры!

Огневые рыть на два штыка!»

Над стоянкой «рама» хищно вьется.

Не курить! Не разводить огни!

Где споткнется или оборвется

Роковая линия лыжни,

Я еще, понятно, знать не знаю,

И, по правде, не желаю знать.

Падаю на лапник, засыпаю.

Только маму бы во сне не звать...

 

Воспоминание об атаке

Примкнув кинжальные штыки,

Гранаты захватив, срывают

Стальные каски моряки

И бескозырки надевают.

И перед тем, как сделать шаг

Под ярость пулеметных точек, —

Рвут ворот, чтобы видел враг,

Как волны на груди клокочут.

Ракеты яркая дуга.

Отбросил папиросу взводный.

Пошли! — и вспенились снега,

И закачался лед озерный.

...Потом узнал от рыбаков

И подтвердил бывалый штурман.

Что Ильмень испокон веков

Считался водоемом бурным.

Потом у тихого костра

Услышал жуткие рассказы,

Как разбивал он катера

И опрокидывал баркасы.

Уха пузырилась в котле.

Рассветный ветер воду хмурил.

Я вспомнил Ильмень в феврале,

Страшнее не бывает бури:

Кололся под ногами лед,

Восстав из ледяной купели,

Матросы шли на пулемет,

И волны на груди кипели.

 

Павел Мокин

Встал на бруствер,

Стал высоким

И пошел на крутояр

Славный парень — Павел Мокин,

Уроженец Чебоксар.

Богатырь с гранатной связкой!

А имел товарищ наш

Два аршина вместе с каской

Всего-навсего метраж.

—     Ты сидел бы, Мокин, дома!

—     Возле мамки бы торчал!

—     По параметрам наркома

Годен к службе, — отвечал.

И в землянке под накатом,

И когда поход мотал,

Настроение солдатам

Он по-свойски поднимал.

Говорил про полк стрелковый:

«Наш геройский контингент!»

Минометы бьют толково,

Скажет: «Аккомпанемент!»

Старшину, а тот был тертый,

Был прижимист — поискать,

Озадачил он: «Ботфорты

Мне прошу презентовать!»

Встал на бруствер под разрывы

Паренек из Чебоксар.

«Нет, — сказал, — альтернативы!»

И пошел на крутояр.

Но не слышала пехота —

Только гром да свист в ушах —

Что он выдохнул у дота,

Там, от смерти в трех шагах.

 

Батя

И смельчак, и голова,

Был для нас полковник батей.

Бронебойные слова

Он по пустякам не тратил.

Обходился без речей

И за малую оплошку

Так стрелял из-под бровей —

Легче пережить бомбежку.

Если ж крупно ты не прав,

Был в бою не в лучшем виде,

Он суровел: «Я казав,

Так не пиде, так не пиде!»

От весны и до весны

Шли по танковому следу.

На огне большой войны

Он ковал солдат победы.

Надо — в пекло посылал,

Надо — в брод студеный с ходу.

Сам окалину сдирал,

Лично закалял породу.

Будь ты мал, но коль удал,

В драке был сильнее стали, —

Он не передоверял,

Только сам вручал медали.

И поныне, как не прав,

Как сорвусь, взорвусь в обиде,

Слышу голос: «Я казав,

Так не пиде,

Так не пиде!»

 

* * *

Как, память сердца, ты упряма!

И возвращаются бои.

И шепчут исступленно: «Мама...»

В санбатах сверстники мои.

Но времени жестока стужа,

И некто мне: «Эх, голова!

Знай, речь не мальчика, но мужа

Весомее берет слова».

И я не отвожу упрека.

Запамятовал,

Извини.

Но достигает издалека,

Но долетает из войны —

Разрыв.

И в клочья полог рвется.

И с губ последние слова.

И, может, мама отзовется.

И, значит, Родина жива.

 

Голос

Небо надвое кололось.

Отползали танки вспять.

Голос был,

Хороший голос

У комбата сорок пять.

Не сгибаясь,

Не робея,

Вскинет, как клинок, ладонь,

Напряженно: «Батарея...»

И стремительно: «Огонь!»

И, войне назло и в пику,

Пуля мимо — будь здоров! —

Без надрыва и без крику

Пел Сережа Калмыков.

Для эстрады и для зала

Нужен голос посильней.

Но его вполне хватало

Для землянки,

Для друзей.

Наступала батарея,

На удар в ответ удар.

Был в запасе у Сергея

Стоящий репертуар.

Под накатом,

На привале

Обходился Калмыков

Без горластых трали-вали,

Сладкозвучных пустяков.

И в тревоге,

И в кручине

Не ломал комбат комедь.

Пел, как надобно мужчине,

Как солдату должно петь.

 

Приказ

Струила печка благодатный жар,

Вагон стонал и вздрагивал на стыках.

Стихи читал товарищ комиссар,

Он голос напрягал почти до крика.

Строка к строке определяла план

И обнажала суть политбеседы:

Вот Черномора одолел Руслан.

Еще один удар, и гнутся шведы.

Читал на память.

Как сплеча рубил,

Как батарею поднимал на танки.

И неожиданно; «Я вас любил...» —

Вполголоса однажды на стоянке.

Деревни полыхали, как костры,

И разрывались на куски моторы...

В сорок четвертом с Чертовой Горы

Наш полк пошел на Пушкинские Горы..

И был приказ, а смысл его таков;

Врага крушить без страха и сомненья,

Но воевать толково, из стволов

Не бить в строенья и беречь деревья.

Приказ исполнили.

Уже потом

Мы вспомнили с печалью на биваке,

Что комиссар еще в сорок втором

Под Старой Руссой был сражен в атаке.

Но в том сраженье, в тот победный час

Он с нами был на острие удара.

Иной рукой написан был приказ...

В приказе билось сердце комиссара!

 

1945-й

От пепелищ и от развалин

На запад по пятам убийц....

Да, в том году не признавали

Мы государственных границ.

Слова в строку, как в диск патроны,

Вставали в сводках фронтовых:

Рубеж, во-первых, обороны,

Рубеж атаки, во-вторых.

Когда был в силе ствольный говор,

Прорывов жесткие ножи, —

Утратили и суть, и гонор

Все остальные рубежи.

Какая важность, чья граница,

Когда и кем утверждена —

Ни отсидеться, ни укрыться

За нею не могла война.

И пробиваясь к переправе,

И поднимаясь в штыковой, —

Могли начать в одной державе,

В другой державе кончить бой.

Глазели идолы с гранита

На легендарные полки.

Еще одна, считай, граница,

Закуривайте, земляки!

И в бой.

На горных перевалах

Войне сплеча да по зубам,

Чтобы она не диктовала,

Где полосатым стать столбам,

И чтобы на пожухлых травах

Не пировало воронье,

И на рассветные заставы

Не падал тяжкий гром: «В ружье!»

 

Дорожный знак

Знак дорожный

Под огнем и ветром

Устремлен

на запад острием:

«До Берлина 200 километров».

И приписка: «Ни хрена, дойдем!»

Ускоряя ход,

От поворота

Катят пушки,

танки рвутся в бой.

Веселее топает пехота

И раскачивает шар земной.

За плечами — русские проселки,

Боль и стон израненной земли.

Шли к Берлину

От Невы и Волги.

Мир свидетель: ни хрена, дошли!

 

Рейхстаг в мае 45-го

В. Субботину

И траков лязг, и посвист мин,

И плач берез, и стон рябин,

И, наконец, — победа!

А он — Субботин — брал Берлин,

И сам о том поведал.

Когда остыл накал атак,

Фашисты руки в гору,

Земляк наведался в рейхстаг,

Их главную контору.

И, обходя за залом зал,

Был чад прогорклый сладок,

Он в учреждении застал

Ужасный беспорядок.

Все поэтажно оглядел,

В одном из кабинетов

Солдата встретил, тот сидел,

Дымил махрой при этом.

Лежал усталый автомат

На гербовой бумаге.

Спросил: «Что делаешь, солдат?»

«Сижу, — сказал. — В рейхстаге».

 

Уроки географии

Вдоль классных стен — пестрели карты

Разлив морей, простор долин,

И знали мы со школьной парты,

Где Сталинград и где Берлин.

Учитель сам еще не ведал,

На берегах какой реки

Нам насмерть стать, и где победой

Бой завершат ученики.

Указкой раздвигая стены,

Он говорил с улыбкой нам,

Что сходят ямщики со сцены,

Плутать в трех соснах — стыд и срам.

Как на духу, без проволочки

Ответов достоверных ждал.

Кто атлас мира знал до точки, —

Он тех особо уважал.

Шагнув под воинское знамя

И присягнув родной стране,

Держали мы потом экзамен

Четыре года на войне.

Штабы над планами корпели,

В пучину рушились мосты,

И набухали параллели,

Как госпитальные бинты.

Урок исполнили, как было

Нам задано: унять пожар,

Не мел с доски, а с карты мира

Стереть коричневый нагар.

 

В музее Великой Отечественной

Вдоль стен —

Под стеклом, на подкладках,

Железно сомкнули ряды

В суровом и строгом порядке

Реалии грозной страды.

Хранит краснозвездная каска

Смертельный рубец у виска,

И студит загусшая смазка

Оплавленный ствол ручника.

Бетон пограничного дота,

Корявые ребра ежей...

Предатели — крупно — на фото

Стреляют в затылки людей.

И ярое чувство протеста

Взрывает музейный уклад:

Подонкам здесь вовсе не место,

Кощунственен сей экспонат.

Да кто им пожаловал право,

Погрязшим в крови и грязи,

Стать рядом со скорбью и славой,

От нашей победы вблизи?!

Но, может быть, так только надо

Слагать достоверную речь,

И самою малою правдой

Нельзя о войне пренебречь.

И чтобы потомок мог лично

Наш подвиг познать до конца, —

Полезно и ныне, и присно

Ему лицезреть подлеца.

 

Ровесник

Ефрейтор Виталий Козлов 1924—1945

(Надпись на обелиске)

Несть числа!..

Салютуют эскорты,

И вонзается в мякоть доски:

Год рождения — двадцать четвертый —

Под звездою в начале строки.

Несть числа у высоток и бродов,

У разбитых фабричных громад,

На дорогах потерь и отходов,

На дорогах побед и утрат.

И живу, потрясен правдой вящей:

На земле одногодков моих —

Боль пронзительна,

Непреходяща —

Больше павших

и меньше живых.

Вдалеке от переднего края

Бьется память, сдает старина —

Как падучие звезды сгорают

Имена, имена, имена.

 

Довоенные песни

И сквозь гитарные разряды

Мне песни старые слышны —

Как пионерские отряды

Поют у рубежа войны.

Они на праздничном параде

О том решительно поют,

Что мы своей земли ни пяди

Врагу не отдадим в бою.

И как за ротным запевалой

Припев подхватывает строй:

Одним ударом, кровью малой

Мы завершим победный бой.

А после — зарево над Волгой.

На невском льду сошлись полки,

И кровь большой, и битва долгой

Была всем песням вопреки.

Когда на прошлом спотыкаюсь,

Былые были ворошу, —

От песен тех не отрекаюсь

И их в сердцах не поношу.

Причастны и без оговорок

Они к тому, что в грозный час

Сухим был в наших ружьях порох,

Неистребимой вера в нас.

А что не так в те годы пели,

За то великою ценой

Мы сами заплатить сумели.

Мы сами, и никто иной.

 

Посвящение в музыку

Стоим в строю.

А строй, как очередь,

И не куда-нибудь — к роялю.

Нет, в Лемешевы нас не прочили,

А в хор курсантский отбирали.

Сам старшина вводил нас в музыку

По нотам строгого устава:

«Курсант такой-то, знаешь русскую?..»

«Так точно, знаю!»

«Марш направо!»

И я — ни слуха и ни голоса —

Всей грудью выдохнул начало, —

Как будто бочка раскололася,

Как будто небо закачалось.

Пусть пианист прижался к клавишам

Мне старшина в ладоши хлопал.

Он руководствовался правилом,

Что громко — не бывает плохо.

Я был зачислен в хор.

Но выплескать

Нам не пришлось свои таланты:

Был выпуск вскоре, после выпуска —

На фронт умчались лейтенанты.

И повела сама история

Юнцов в огонь, от боя к бою.

И поредел тот хор, в который я

Был завербован старшиною.

Терялись письма безответные.

Молчали на привалах взводы.

...Да, наши песни недопетые

Выходят, кажется, из моды.

Другие кружатся над городом

И путешествуют по свету...

Бывает, вспомню — полным голосом,

Да старшины, к несчастью, нету.

 

* * *

Полки оставили привалы.

Остыл в березнике костер.

Я не пробился в запевалы,

Однажды был зачислен в хор.

Тому завидовал, не скрою,

Кто, уловив старшинский знак

Походную над нашим строем

Вздымал решительно, как флаг.

Запев звенел поверх пилоток,

Чеканил шаг, стремил вперед.

В сто двадцать пять луженых глоток;

И мы вступали в свой черед.

Как я усердно ни старался,

Но над булыжной мостовой

Он растворялся и терялся —

В курсантском хоре голос мой.

Да, в запевалы я не вышел,

Но, напрягая скромный бас,

Я не тужу — меня не слышат.

Куда важнее — слышно нас»

 

* * *

Было пять сыновей у Степана,

Все ушли на большую войну.

Не единожды смерть подступала —

Он противился, гнал сатану.

Взяли гроб на могучие руки,

Через луг понесли напрямик.

Хоронили Степана внуки,

Пережил сыновей старик.

 

Госпиталь инвалидов Отечественной войны

И стон.

И зов.

И скрип протезный.

Тень надломилась у окна.

Во всех историях болезней

Диагноз властвует — война.

Она, как встарь, взимает ренту

И крутит по ночам кино,

Всегда одну и ту же ленту,

Отснятую давным-давно.

За кадром кадр.

И залпы пушек.

И с криком «За...» — под танк летит,

Гранату выхватив, — с подушек

Летит безногий инвалид.   

Обрыв.

И звон тяжелых капель

О дно стакана.

По утрам

«Подъем!» — шумят в палатах.

Скальпель

Нацелился на старый шрам.

 

* * *

Позабыли, как отрубили.

Зябко все-таки в тишине.

Нет друзей у меня.

А были —

Я умел дружить на войне.

Скажут: нынче всякий воитель

Заливать про войну здоров.

Правоту мою подтвердите,

Виктор Шлыков и Петр Дегтярев.

Одиночество студит сердце,

А друзей и в помине нет.

Дайте чуточку отогреться

Возле дружбы военных лет.

 

Сосед

Подойдет весна к проулку,

Лед растопит сгоряча.

Он выходит на прогулку,

Толстой палкою стуча.

Не с пижонской легкой тросткой,

А с надежным посошком, —

Топает до перекрестка,

Тук да тук — и будит дом.

Крепко спящих будит рано,

Поднимает до зари.

Может, беспокоят раны,

Ноют, черт их подери!

Или же в рассветной дреме,

Возле тихих тополей,

Легче дышится седому —

Вспоминается светлей.

Оглядит из-под ладони

Зоревую ширь и даль.

Кошку-хищницу прогонит,

Голубей беспечных жаль.

И опять не ненароком,

Озабоченно весьма,

Тук да тук у сонных окон,

Как история сама.

 

* * *

И снова ратной славы дата.

Признался он, как отрубил:

«На фронте не был я, ребята.

Я, так сказать, глубокий тыл».

Дохнуло издалека эхо

И докатилось до солдат

Натужное дыханье цеха,

Бессонных молотов набат.

На стеллаже, картуз под ухо,

Соснуть и снова за станок.

Людей косила голодуха,

Болезни их валили с ног.

И что ни месяц — за поселком

Кресты могильные тесней.

И похоронки, как осколки,

Прицельно били в матерей.

...На вас он смотрит виновато,

Ломает спички в тишине.

Не верьте вы ему, солдаты.

Он всю войну был на войне.

 

Танк на проспекте

Соревнованье скоростей

Вдоль напряженной магистрали,

И, как на взятой высоте,

Геройский танк на пьедестале.

Он возвратился из огня,

Осилив стойко поле брани,

Его усталая броня

Хранит убийственные раны.

Завод родной, как дом родной,

Вздымая грудь, знакомо дышит.

Был день, когда из проходной

Танк сам тяжеловесно вышел.

Его мальчишка провожал,

К затылку сбитая ушанка,

И носом шмыгал, и дышал

В ладошки он — родитель танка.

 

Фото сорок первого

Когда фашистам под Москвой

Пересчитали ребра,

Прислал тот снимок фронтовой

В редакцию фотограф.

Морозный день, метель метет,

И на дороге двое —

Фашиста пленного ведет

Наш воин с поля боя.

Еще пожарище чадит.

Снег в рытвинах от траков.

Имел зело похабный вид

Захваченный вояка:

Продрог, заметно, до костей,

Шагать, похоже, тяжко,

Шинелка колом, до ушей

Натянута фуражка.

А наш парнишка молодой

Серьезен, не до шуток,

На нем ушанка со звездой,

Овчинный полушубок. ...

Торжественно и высоко

Над маршем Первомая

Парило знамя ГКО,

Всем, всем напоминая

Далекий день, бессонный труд

И ту войну большую,

Когда в цехах рабочий люд

Нес вахту фронтовую.

Шил полушубки для солдат,

Ушанки шил им тоже,

И был солдатам черт не брат

В исконной той одеже.

Надежно вскинуто древко

Всесильною рукою,

Алело знамя ГКО

Над вятской стороною.

Районный город Слободской

Шагал единым строем.

Я вспомнил снимок: под Москвой

Метель, мороз, и двое...

 

* * *

Любовь и к женщине,

И к Родине —

Тревожная любовь.

...Давным-давно

Не поднимают нас в атаку ротные,

Не терпящие трусов и длиннот.

Над бруствером, в крылатых плащ-палатках,

Когда ракета взмоет — наш черед, —

Они приказы излагали кратко,

Единым мощным выдохом:

— Вперед!

Мудры, как боги, яростны, как пламя,

В уставе чтя начало всех начал,

Срывались ротные ночами в память,

Тревожно звали женщин по ночам.

Такими были голоса любови —

Отчаянье с надеждой пополам,

Что жены припадали к их губам

И матери склонялись в изголовье.

Но властно зуммерили телефоны,

И бились в лихорадке провода,

И отступали матери и жены

В далекие года и города.

Коптилки меркли.

Колотились дробно Накаты,

И кололись полюса.

Бросали нас в огонь — громоподобны —

Бескомпромиссных ротных голоса.

Он вырывался саблею из ножен,

Он порожден был горлом и нутром,

Он был непререкаем и тревожен,

Над рубежом атаки этот гром.

Во мне железа меньше.

Меньше силы.

Но ротными откована в борьбе

Ответственность моей любви к России.

Ответственность моей любви к тебе.

 

Карусель

А. Лиханову

Костыли впотьмах скрипели.

Мерз народ в очередях.

Но кружились карусели

На базарных площадях.

Инвалидные гармони,

Развеселые лады,

И, пластаясь, мчались кони,

Выносили из беды.

С места вскачь — и рвали путы,

Из тревоги и тоски

Выносили на минуты

И всего за медяки.

У базарного квартала,

Спозаранку дотемна,

Возвращали, что украла

Распроклятая война.

И сливались в дни ненастья

На забаве круговой

Ветряные слезы счастья

С вдовьей горькою слезой.

 

* * *

Война гремела траками,

Катила стороной, —

Он был укрыт не танковой,

Папашиной броней.

Потом до одурения

Завидовал живым,

Нашивкам за ранения,

Медалям фронтовым.

Терзал друзей расспросами,

Картинно ворот рвал,

А по ночам доносами

Прицельно в них стрелял.

От вечера и к вечеру

Пустел заметно дом,

Редел тот круг доверчивый,

Как лес под топором.

Хозяин в одиночестве,

С утра до ночи зол, —

Общения так хочется! —

Он пса себе завел.

Повадки у клыкастого

Хозяйские видны:

В глаза посмотрит ласково

И цапнет со спины.

 

* * *

Путь был долог.

Путь был труден.

Глушь лесная,

стрежень рек.

Он прошел.

Сказали люди:

«Вот железный человек!»

Как его превозносила

Вездесущая молва:

«Ну, кремень!», «Медвежья сила!»,

«Это, братцы, голова!».

Но у самого порога —

Слезы,

Слезы из-под век.

И сказали люди строго:

«Очень слабый человек!»

 

Пришел из плена

Он пиво пил и прятал взгляд,

Усы забила пена.

Вернулся не с войны солдат,

Пришел домой из плена.

Принес в разодранном боку

Оплавленные меты.

Еще — позорную строку

Для собственной анкеты.

Он мелочишкой медяков

Опять бренчит у кассы...

Да, был Владимир Куликов

Краса и гордость класса.

В футбольной схватке — черт не брат,

В уме делил и множил...

Ему долбили: виноват,

Прощенья быть не может.

Казнись и кайся, и в труде

Ищи свое спасенье.

Володя умер в борозде

Среди ботвы осенней.

Начальник справку смел, как съел:

«Раненье не помеха,

Войну в плену пересидел,

Но на картошку ехай!»

Когда склонился над землей,

Скользнул осколок к цели.

Был день ненастный.

Ветер злой.

И славу трубы пели.

 

Довоенные ухажеры

Довоенные ухажеры

В нахлобученных картузах,

По рубахам — огонь! — узоры,

Блеск! — калоши на сапогах.

Заявлялся на посиделки

При часах Петрован Савиных:

«Сколь настукало, глянем, девки,

На серебряных-то моих...»

А как станет — картуз под листья,

Он осмотрится свысока

И покрутит мохнатой кистью

Сыромятного пояска.

С каблука на носок пройдется,

Плечи дюжие развернет, —

От завалинки до колодца

Не одно сердчишко замрет.

Взмыли в синь на исходе лета

Журавлиные косяки.

По проселку от сельсовета

Запылили призывники.

Чуб упрятав под шлем суконный,

Нацепив физкультурный знак,

Он сказал: «Ждет меня Буденный,

Бьет копытами мой рысак».

Свадьба катит в село с угора.

Из окошка, веселью вслед,

Смотрит бабушка, у которой

Пусто в горнице, внуков нет.

У сатиновой занавески

Дремлют ходики на стене.

«Сколь настукало, глянем, девки...» —

Часто слышится в тишине.

 

* * *

Солнце яро слепило глаза.

Разомлела ветла над оврагом.

Тишину сокрушила гроза

И пронзила кровавым зигзагом.

Загустела тяжелая мгла.

Вихрь сосну в три погибели скрючил.

Но пробилась заря, обожгла

И спалила лохматую тучу.

В нашей трепетной жизни земной,

На дороге под звездным пунктиром,

Мирный день ошарашил войной,

День военный пожаловал миром.

 

Вступление

Как в полк приходит пополнение,

Так в жизнь вступает поколение.

А полк устал на долгом марше,

В атаках кровию истек.

Но изучает карту маршал,

Грядет баталий новых срок.

Уже означены квадраты

Для реактивных батарей.

Глядят без радости комбаты

На необстрелянных парней.

На них еще торчком шинели,

Еще не сбиты сапоги.

Фугаса гром и визг шрапнели

Их не ломали в три дуги.

Как упадет к ногам граната

И пулеметчик зачастит, —

В высоком звании солдата

Им утвердиться предстоит.

...А в мирной жизни мира нету:

Разведку поглотила мгла,

Сечет тропу к добру и свету

Кордон колючий в три кола.

В своем дому, как и в обозе,

Не станешь баловнем судьбы,

Когда топор грозит березе

И атом рвется на дыбы.

Пытливо всматриваясь в лица,

Похрустывая калачом,

Не просто встать и распрямиться,

И ощутить плечо плечом.

 

Дорога на Взвад

1

Дорога в оттепель ослизла,

Но отлетают — без пальбы! —

Совсем как стреляные гильзы,

Километровые столбы.

В сугробах справа стынет ельник,

Налево — Ильмень подо льдом,

День, тяжелей, чем понедельник,

Встает за ветровым стеклом.

В туман подфарники вонзая

И вписываясь в поворот,

Водитель сам того не знает,

Что катит в сорок третий год.

Копейки бойко счетчик множит,

Растет рублевая строка,

Плюс чаевые, — и он может

Крутить хоть к черту на рога.

Динамик едко балагурит.

Душевно струнами бренчит.

А пассажир молчит и курит,

И снова курит и молчит.

Уже рукой подать до Взвада,

Асфальт стремительно влечет

Туда, где лыжная бригада

Легла костьми,

Ушла под лед.

2

«В распоряжение комбрига...»

Скрипел прокуренный вагон,

Потом лесным проселком двигал,

Как под оркестр, под этот звон:

«В распоряжение...» — не просто

«Комбрига!» — каково звучит!

Я стал, казалось, выше ростом

И рапорт на ходу учил:

Каблук приставить что есть силы,

Пусть охнет пол под каблуком,

Сработать локтем, чтоб застыла

Ладонь в двух пальцах над виском.

Секунда выдержки и — «Прибыл,

Товарищ генерал-майор...»

Штабной сержант приказ мой принял,

Из-под очков стрельнул в упор.

И писарской рукой всесильной

Был в должности я утвержден,

И заспанным, как кот, посыльным

В дивизион сопровожден.

Я глазом не моргнул, не выдал,

Что этот церемониал

В своем воображеньи видел

Иным, товарищ генерал.

Яснее ясного — комбригу

Забот-хлопот не занимать.

Но я не в гости к теще прибыл.

Войну я прибыл сокрушать.

Пусть ванька-взводный,

На петлицах

Два кубаря.

Расчет иной —

На боевую единицу

Пополнился бригадный строй.

Горбатились землянок скаты.

Курились сизые дымки.

И всюду — черные бушлаты.

Так угадал я в моряки.

Но к фронтовому сроку ближе

Пришел приказ — легко сказать! —

Поставить моряков на лыжи

И переобмундировать.

Каптерщик все же дал поблажку,

Иначе поступить не мог, —

И ни один не сдал тельняшку,

И бескозырку приберег.

3

В вагоны грузится бригада,

По сходням сапоги стучат.

«Не надо, мама! Мам, не надо...»

То шепчет, то кричит солдат.

Как угадала, как узнала

Она, что в этот день и час

От затемненного вокзала

На запад, к фронту, двинут нас.

Мальчишка он, по-над губою

Чуть пробивается пушок.

Но он солдат, готовый к бою,

А мать ему свое: «Сынок...»

Локомотив рванул и шибко

Заколесил на всех парах,

И виноватая улыбка

Окаменела на губах.

Как будто он тому причина,

Как будто в том его вина,

Что ей — тревога и кручина,

Ему — дорога и война.

4

Петляет ранний первопуток.

Коварен в половодье брод.

Дорога то загнется круто,

То вознесет,

То отшвырнет.

Давно устал считать и мерить

Колесный и крылатый путь.

Но как он звал озерный берег,

Как издали стонал: «Забудь!»

 Случилось: над Ербогаченом

Прогрохотал не наугад,

Как пущенный с горы бочонок,

Крупнокалиберный снаряд.

Он под окном у палисада

Воткнулся, мерзлоту вспахав,

И третья лыжная бригада,

Со дна озерного восстав,

Нацелилась на дальний берег.

В цепь рассыпаясь на ходу,

Она, в свою удачу веря,

Пошла по ильменскому льду.

Но снова небо дико взвыло,

Но снова бомб тяжелый лет,

И раскололся лед от взрывов,

И вздыбился озерный лед.

Ошеломленные солдаты

Срывались с кромки ледяной,

И багровели маскхалаты,

И пузырились над водой.

Вослед за бомбовым ударом,

Из всех стволов солдат живых

Стервятники клевали яро,

И нету соколов на них.

(А как до боя ликовали,

Когда сказали нам о том,

Что лично сам Василий Сталин

Прикроет нас своим полком).

Отвесной кручей берег ближний,

А дальний ходит ходуном...

Два ветерана третьей лыжной

Сидят в обнимку за столом.

Хмельны не с винной перегрузки

Не с тесноты — к плечу плечо.

Покойно зеркало Тунгуски.

В сон погружен Ербогачен.

Но, обломав верхушки сосен,

Прогрохотал в ночи снаряд,

И только их двоих отбросил

На много-много лет назад.

В какую даль, к какому граду

Потом ни волокли пути,

Я понимал: дорогу к Взваду

Не миновать,

Не обойти.

5

Десятилетия откину,

Услышу строевой сигнал:

«Равнение на середину!» —

А в середине — генерал.

Потом раскатистое: «Шагом...»

Железно ухнут сапоги.

Осенены державным стягом,

Ушли в небытие полки.

Одеты в каменные латы

И, всматриваясь в окоем,

Не генералы, а солдаты

Стоят над памятным огнем.

В день торжества и в день присяги,

На стыке улиц городских

Над ними пламенеют флаги,

И строй равняется на них.

К ним, сквозь поющие кварталы,

Несут надежду и тоску,

И отставные генералы

Ладони тянут к козырьку.

Но, сигарету вырвав нервно,

Иной отступит в те лета,

Где окруженцы в сорок первом

И лобовых атак тщета.

Подводит мать к огню ребенка.

Людской поток к огню течет.

А мне февральская поземка

И в майский день глаза сечет.

6

Чуть фитилек в ночи маячил,

А я мечтал: добьем войну,

Вернусь домой и жить иначе,

Совсем иначе жить начну.

Клубилась ночь над косогором,

Но из землянки фронтовой

Уже был виден день, в котором

И мир иной, и я иной.

...За датой отмечая дату,

Грущу в редеющем кругу,

Завидую тому солдату,

И жить иначе не могу.

Еще в обойме есть патроны.

Подмены на посту не жду.

Трещит, бывает, оборона,

Дымится полынья на льду.

 

Не потому

Нас обжигало вихрем встречным.

Меня тот вихрь не погубил.

Не потому, что был я крепче

Или других ловчее был.

В счастливый день из дальней дали

Пришел живым не потому,

Что ждали, как других не ждали,

Меня в родительском дому.

Я не обижу, не унижу

Любовь признанием своим:

Не потому тогда я выжил,

Что был сильней других любим.

И настигает вновь, и снова

Вопрос в упор: так почему?

Ищу ответ, но нет иного:

Не потому, не потому...

 

ДОРОГ ВНЕЗАПНЫЕ СКРЕЩЕНЬЯ 

Две дороги

Живу, судьбой не испотачен,

С ней то на «вы», а то на «ты»,

Себя непринужденно трачу

Среди дорожной суеты.

Мой отчий дом — не хата с краю,

Моих дорог — короткий счет:

Одна сквозь время, а вторая

Пространство надвое сечет.

И пусть фантасты нынче в моде,

И от провидцев спасу нет, —

Все чаще вспять, в былые годы

Влечет дороги первой след.

Что потерял и что он ищет

В той легендарной старине?

Давно остывшие кострища

Огнеопасны в глубине.

И не бездельная причуда,

Настырна любопытства власть,

Второй дороги амплитуда

Меня раскачивает всласть.

Когда разбуженные дали

Плывут, горбатясь, под крылом,

Я не кричу: «И мы пахали!» —

К чужой судьбе не льну бочком.

Живу, земного притяженья

Оковы не пытаюсь рвать.

Дорог внезапные скрещенья

Землетрясению под стать.

Еще не списан в службу тыла,

И в жаркий день не прячусь в тень.

А все, что было, то не сплыло,

Оно опора и ступень.

 

Аналогия

Бульдозер развернулся в чаще,

И загорелся клич над ним:

«Вперед к победе!» — как на башне

У танка, бравшего Берлин.

Боюсь досужих аналогий

Во имя красного словца.

Но факт: и мирные дороги

Железно пестуют сердца.

Они ребят в защитной робе

То катаньем, а то мытьем,

И видно, кто на что способен

После проверки на излом.

Трещат натруженные плечи,

Пуржит строительная пыль.

Не каждый день ликуют речи,

Звенит серебряный костыль.

До торжества и до привала

Долби породу, грязь меси,

Упрямо топай не по шпалам,

А шпалы на себе неси.

И нет в помине самобранки,

И снова с «Примой» перебой.

Суши у костерка портянки,

Снабженца с верхней полки крой.

Сам утешайся или сетуй, —

Мол, на войне, как на войне.

Все так.

Но смерти рядом нету,

Чтоб стать с солдатом наравне.

 

Полковник

Вчерашние капитаны

В полковничий возраст вошли.

С. Наровчатов

Внушительный полковник — мой сосед,

Нем коротать дорогу до рассвета.

Армейской службы неизбывный след —

Почтение к погонам в два просвета.

И я ему, понятно, — «вы» да «вам» —

И три звезды, и множество отличий.

А он, видать, привык к иным словам

И мне в лицо бесцеремонно «тычет».

Но нет обиды, спорить жару нет,

Будь тем доволен, капитан запаса,

Что потчует, как равного, сосед

Настойкою из личного запаса.

Легко беседы вьются в поездах,

И он заметил, хрупая салатом,

Что на войну немного опоздал,

Стал младшим лейтенантом в сорок пятом.

Взыграло ретивое, не уйму,

Хотя — по чести! — не был чинодралом:

Сведи судьба нас раньше, и ему

Служить, как пить дать, под моим началом.

Он снова: «Слушай, будь... дай огоньку...»

А у меня свое перед глазами:

Прилежно тянет руку к козырьку,

Усердно роет землю каблуками.

Монументально перед ним стою,

А он глазами ест мои медали...

Командуют полковники в строю,

Которые уже не воевали.

Ты не прими, полковник, за попрек,

Что нет в активе фронтовых медалей.

Как медный котелок служи, браток,

До маршала. И лучше — без баталий.

 

Старая казарма

Повезло, как игроку в тираж:

Самый крупный выигрыш и твой...

Поднимаюсь на второй этаж,

Отступаю в год сорок второй.

Памятью по городу ведом,

Сам нашел солдатское жилье.

И опять звенит в ушах: «Подъем!»

И гремит тревожное: «В ружье!»

Поднимаюсь на второй этаж

На свидание и на поклон,

Возвращаюсь по ступенькам в наш

Комсомольский лыжный батальон.

Как он от меня сейчас далек —

Между нами столько лет и верст.

Как он от меня сейчас высок —

Сквозь огонь идущий в полный рост.

Вдоль по коридору, а теперь

Тянется привычная рука,

В темноте нащупывает дверь

И впивается в мозоль звонка.

Только там, за дверью, тишина.

Может, продолжается война,

Может, до сих пор в походе он —

Комсомольский лыжный батальон?

Нет войны, она давно в былом.

Батальона нет, в бою разбит.

Вячеслав погиб в сорок втором,

В сорок третьем Константин убит.

Безнадежно в прошлое стучусь,

Сотрясаю тишину в дому.

Если за порогом оступлюсь,

Надо подниматься одному.

 

Ярославцу Павлу Федорову, моему однополчанину

Вспомни: приданы пехоте

Пушкари-огневики, —

Прозябали на болоте,

Почитай, как кулики.

Между кочек жили-были

И прицельно по врагам

Из сорокапяток били,

А они в ответ по нам.

Вспомни и о споре давнем

И существенном вполне.

О родимом Ярославле

Прожужжал ты уши мне.

Слово к слову, как осколки

По рябой листве осин:

«Он стоит в верховьях Волги,

Лучший город на Руси!»

Я тебе: «За правду-матку

Торопливо не кори —

Приезжай ко мне на Вятку,

Лучший город посмотри».

От такого уточненья

В блиндаже, само собой,

Чисто местного значенья,

Но заваривался бой.

Ты был в споре просто порох,

Да и я неукротим.

Нынче в твой приехал город,

Фронтовой мой побратим.

Пригляделся, вывод ясен,

Ярославец дорогой:

На все сто с тобой согласен,

Коль согласен ты со мной.

 

Привет

«Будет случай...»

А случай — вот он,

Тесен все-таки белый свет.

Командир пулеметной роты,

Принимай, говорю, привет.

Мы судьбой и чинами ровня,

Побратимы ни дать ни взять.

Знаешь Антонину Петровну?

«Кто такая, откуда знать?»

И отшучивается: «Не типично

Всю анкету да наизусть.

Понимаешь, старик, обычно

Я без отчества обхожусь...»

Понимаю, куда ты клонишь,

Но без трепа давай ответ:

Санинструктора Тоню помнишь?

Если помнишь — тебе привет.

Колыхнулся седой детина

И поехал, загомонил:

«Тоня,

Тонечка,

Антонина!

Так бы сразу и говорил!

Наша рота, да что там рота,

Весь отчаянный батальон —

От комбата и до начпрода —

В Тоню по уши был влюблен.

Брови вскинет — и гаснет ругань.

Улыбнется — и ночь без сна.

Как белуга, на всю округу

Выл отвергнутый старшина.

Мы кидаемся в штыковую —

И она на своем посту.

Рядом с нею я никакую

Не поставлю кинозвезду!..»

Он еще говорит, комроты,

А я вижу: рассвет встает,

Трудно женщина на работу

Ранней улицею идет.

Ох, как сердце стучит неровно.

Ах, автобус опять подвел...

Робко Антонина Петровна

Шарит в сумочке валидол.

 

Сельская улица

На все село поет себе актриса.

Вещает диктор пению вослед.

А возле чайной встреча: «Сколько лет!»

«Где ты живешь?»

«На улице Бориса».

Есть у героя отчество и есть

Фамилия, понятно, у героя,

Как был на перекрестке дом построен,

К торцу прибили голубую жесть.

Но улицу по имени зовут.

И я услышал, и не удивился —

Его мальчишкой люди знают тут:

«Ты заходи на улицу Бориса».

А сверстники давно кто лыс, кто сед.

А сверстницы внучат прилежно нянчат.

А он и через сорок с лишним лет

Все тот же востроглазый шустрый мальчик.

На улице в поленницах дрова.

У палисадников хлопочут куры...

Доныне растревожена листва

Последним выдохом у амбразуры.

 

Вечерний сеанс

Утоляю в буфете голод.

Изучаю газетный ларек.

Прилетел в обитаемый город

И хожу, как перст, одинок.

Ни ответа и ни привета,

Приготовлена про запас

Двухкопеечная монета,

Но кому позвонить сейчас?

Из услужливого автомата

В год минувший звонки не дойдут.

Буквы зрелищного плаката

Пулеметной строкой бегут.

Рвет афишный лист канонада.

Мальчугану шестнадцати нет.

Только я нарушаю порядок,

Покупаю ему билет.

Да простится мне эта шалость!

На запретные фильмы в зал

Проникал в пятнадцать, случалось,

А в семнадцать солдатом стал.

Может, буду ему полезен:

Как с экрана дохнет огнем

И попрет на него железо, —

Он прижмется ко мне плечом.

 

Перелет

Великие Луки — Псков

Земля внизу в одежке летней

И безмятежна, и светла.

Свою дорогу в сорок третий

Мне б угадать из-под крыла.

Слова не нынешнего склада

В иной отбрасывают мир:

Речушка — водная преграда,

Ель на бугре — ориентир.

Мы не по той ли бурой пашне

Тащили пушки на руках?

Могилы наскоро для павших

Не в тех ли рыли сосняках?

И, может, там, где млеет синий

Дымок рыбацкого костра,

В излуке над Великой спину

Горбатит Чертова гора?

А если так — широким долом,

Отлично с высоты видать,

От той горы, изрытой толом,

До Сороти рукой подать.

Рукой подать...

Мы долгим полем

Бегом, ползком и снова в рост,

И вырывали из неволи

За пядью пядь, за горстью горсть.

Нас на пути вблизи от смерти,

Гласит история сама,

В сорок четвертом Пушкин встретил,

А в сорок пятом скрылась тьма.

 

Деревня Степановка

Не обошла ее война,

Судьбина доконала.

Сиротски смотрят два окна

С лесистого увала.

Уже бескрылы тополя,

Осины облетели.

Устало бодрствует земля

В предчувствии метели.

И тишина.

Но за кустом,

Среди травы пожухлой,

Споткнусь о бруствер, а потом

 На дно траншеи ухну.

Тогда немедля из вчера

К останкам деревушки

Рванется хриплое «ура!»,

Ударят звонко пушки.

И — на щите иль со щитом! —

Низиною болотной:

«За Родину!» — и под огнем

Солдат поднимет ротный.

И будет злобствовать война,

Удар встречать ударом.

«За Родину!» — и вот она —

Деревня над увалом.

 

Возвращение в Латгалию

Андрису Веяну

Далекого так цепки узы.

В минувшее так сложен путь. ...

Опять горящий лес у Лудзы,

И воздух раздирает грудь.

И снова бомбовым ударом

Сосну срезает за сосной,

И зверем рыжим, зверем ярым

На нас огонь идет стеной.

А кони вовсе ошалели.

И чад клубится над землей.

С зарядных ящиков шинелью

Сбивает пламя ездовой.

Рукой подать до перестрелки.

Еще рывок — и мы в бою...

Опять я слышу: «Свейки, свейки!»

И молоко парное пью.

Над лесом тучи грозовые,

Над тем — сгоревшим на войне.

—     У нас в Латгалии впервые?

—     Давным-давно случалось мне,

—     И этот лес знаком?

—     А как же!

—     И многозвучный птичий лад

Уже вы слышали однажды?

—     Нет, птиц не слышал, виноват.

 

Мемориал в Нирзе

Мне сказали, что в районе

Безымянных нет могил...

Лес дымил на ближнем склоне,

Жарко дальний лог чадил.

За дорожным поворотом

В топь зарылся горизонт.

Был не самым главным фронтом

Этот Прибалтийский фронт.

Как грядет атака с ходу, —

Из полков и батарей

Загонял комдив в пехоту

Поваров и писарей.

Подчистую всех из тыла,

Есть приказ — ложись костьми.

Но была у немца сила,

Упирался, черт возьми!

Был огонь свиреп и точен,

И редел пехотный строй.

Поднимались у обочин

Обелиски со звездой.

Было и такое: павших

В богом проклятых местах —

От дорог вдали и в чащах —

Погребали второпях...

Списки скорбные на плитах

Всех, кто голову сложил.

Нет в районе позабытых,

Безымянных нет могил.

Как по роковому краю —

Через поле и войну —

Вышел к Нирзе и склоняю

Благодарно седину.

 

Малый город

Малый город, а стоил нам крови большой.

Вот он весь в окулярах бинокля.

Но два дня колобродил на улицах бой,

И ругался комдив:

«Будь ты проклят!»

Нынче я два часа по нему колесил,

Весь его обошел метр за метром.

А на кладбище братском поболе могил,

Чем всех жителей в городе этом.

Возле скорбной плиты потрясенно молчу,

Как солдат, безнадежно отставший от части.

Малый город, тебе и шепчу, и кричу; —

Будь ты счастлив,

Будь счастлив!

 

Варакляны

Перелески и поляны,

Приозерные края.

Варакляны, Варакляны, —

Юность дальняя моя.

Крестоносный танк утюжил.

В шесть стволов «скрипач» скрипел.

Удивляюсь сам, как выжил,

В переделке не сгорел,

И, осилив приступ страха,

Утвердил себя в строю.

...Нынче, как восстал из праха,

И во все глаза смотрю

На тебя, латгальский город

В звонких красках сентября.

Мудрых вязов слышу шорох,

И готов кричать; не зря

Люди насмерть бились с чертом,

Жили в огненном аду

В том крутом сорок четвертом

Наступательном году.

Громыхнул экспресс на стыках.

Голубь прянул в высоту.

И звездой скользит гвоздика

На печальную плиту.

Тают тихие туманы.

Занимается заря.

Варакляны, Варакляны,

Я живой, а вот друзья...

 

Андрей Упит в вятском селе

Снег дерзко расчерчен лыжами,

И ели в снегу до плеч.

Они, эти ели, слышали

Однажды латышскую речь.

Промеж годовыми кольцами

Запали, как в душу, слова...

Тропа скрипит под оконцами.

В печурке трещат дрова.

Мерзлою лапой дерево

Настырно стекло скребет.

Стынет зима сорок первого

И походя в сердце бьет.

Родная земля, опаленная,

Стонет вдали от ран.

И все же — «Земля зеленая» —

Как вызов, назван роман.

В тот срок лихолетия грозного

Стояли к плечу плечом

Солдат у бруствера мерзлого

И он над рабочим столом.

Огнем и мечом казненную

Топтала землю орда.

Но верили в землю зеленую

От века и навсегда.

 

***

Возвещают фонари

Близость полустанка.

Три минуты,

Только три

Поезда стоянка.

Заскрипели тормоза.

Мучает досада:

Как успеть глаза в глаза

Все сказать, что надо. ...

Набирает поезд ход.

Скатертью дорога.

Вышло все наоборот:

Три минуты много.

 

Белорус Алексей Карпюк на Шукшинских чтениях

Был день как день, когда на Сростках

Сошелся клином белый свет.

Машины шли от перекрестков

К подножию горы Пикет.

Потом крутою стежкой пёхом

Взбирался каждый, как умел, —

Злой табакур надсадно охал,

И птицею летел пострел.

Поэты выступали смело,

Слагали славу сей земле.

Калины веточка краснела

На председательском столе.

Приветно вглядываясь в лица,

Чуть устоялась тишина,

Карпюк сказал: «Рад поклониться

Односельчанам Шукшина!»

Земле алтайской благодарен,

Припал мой друг губами к ней.

«А жест, пожалуй, театрален...» —

Заметил кто-то из гостей.

В сороковом году, подпольщик,

Упрятан был на долгий срок

Он за решетку в панской Польше, —

Юнец перехитрил острог.

Когда мышиные мундиры

С мечом вломились в наш Союз, —

Стал партизанским командиром

Непокоренный белорус.

Из сечи в сечу честь по чести,

Себя не милуя, шагал.

Науку театральных жестов

В суровой школе постигал:

Когда под пыткою картинно

Безмолвствовал разбитый рот,

Когда над бруствером призывно

Всей грудью выдыхал: «Вперед!»

Когда он был в Берлине ранен —

Красиво, что ни говори...

«А жест, пожалуй, театрален...»

Да, театрален, черт дери!

Он — битый, стреляный

и жженый —

Вблизи алтайского села

Стоит коленопреклоненный,

И голова белым-бела.

 

Ленинградцу

Время нас осаживает зычно

И вздымает нас на стременах.

Мы еще, старик, не безразличны

К юности на звонких каблуках.

Голову сломя не лезем в сети,

Но порой на будничном пути

Вдруг такое чудо-юдо встретишь —

Сердце екнет, взгляд не отвести.

Тянемся к лирической тетради,

Выдыхаем юношеский стих...

Отличаю в легендарном граде

Вовсе не красоток записных.

По проспекту робкими шагами

В трагедийный день тропу торю,

На людей с седыми головами,

Как саму героику смотрю.

Отступаю в холод и усталость,

Из запаса возвращаюсь в строй

Стороной, которая считалась

Под огнем опасной стороной.

Молнии нацеленные мечет,

Ухает осадная гроза.

Но на всем проспекте мне навстречу

Стойкости развернутые плечи,

Мужества прекрасные глаза.

 

Ночлег

В селе стучи в любую хату

И крыша будет, человек...

Однажды в городе по блату

Мне предоставили ночлег.

Куда деваться — нет ни места,

Бездомный люд, заполнив зал,

Безропотно освоил кресла

И ночь устало коротал.

Из любопытства иль со скуки —

Был безнадежен сонный взгляд —

Администратор паспорт в руки

Взяла, открыла наугад.

Случилось чудо: взгляд тот ожил

И залучился теплотой:

«Так вы из Кирова? О боже!

Из Вятки, значит? Бог ты мой...»

Сумели вывезти в наш город

Их из блокадного кольца.

Улыбку и румянец голод

Стер жестко с детского лица.

Мели железные метели,

Раскачивая утлый дом.

Детей на печке отогрели

И отпоили молоком.

Они такие страхи знали,

Их обожгло таким огнем!

Ночами маму горько звали,

Дверь хлопнет — вздрагивали днем ...

Утих дремотный зал, и даже

Угомонился телефон.

«К себе вернетесь, — тете Даше

Вы передайте мой поклон».

И вспоминала, вспоминала,

Вела в свое давным-давно, —

Как тетя на «толчке» меняла

Кольцо и брошку на пшено;

Как перекраивала юбку

И платье вышло в самый раз.

И боль, и слезы, и улыбку

Вплетала женщина в рассказ.

За часом час той зимней ночью

Словам взволнованным внимал,

А сам на номер одиночный

Квиток держал в руке и мял.

Но не исполнил просьбы вашей,

Не поклонился до земли:

Вы помнили, что звали Дашей,

А адрес годы замели...

 

Окопы на Кубе

У корневищей пальмы

Дымится, как зола,

Земля сухая с камнем,

Горячая земля.

А небо голубое,

И ласкова вода...

Над полосой прибоя

Окопы в два ряда.

В тени горбатых кровель

Змеятся под ногой,

Отрыты в полный профиль

Лопатой и киркой.

Глубокий след былого:

Далекий горизонт

Не раз темнел свинцово

И дыбился, как фронт.

На потаенных тропах

Бил пулеметный ствол.

...Мальчишки у окопов

Затеяли футбол.

Песок им пятки жарит,

Безоблачен зенит.

О бруствер мяч ударит —

И гильза зазвенит.

 

* * *

На Ольшанском кладбище в Праге похоронены советские воины, погибшие после 9 мая 1945 г.

Был день начальный у войны,

И у войны был день конечный.

А между них дымятся дни,

Изрешеченные картечью.

А между ними нам пройти,

Связать их выпала задача,

И каждый шаг на том пути

Великой кровью был оплачен.

Взывал набат, гремел раскат,

И фронт, и тыл роднили беды.

...На пражском кладбище лежат

Погибшие после Победы.

Бумажный крест сорвав с окна,

Уже Москва салютовала,

А сокрушенная война

Еще из-за угла стреляла.

Еще срывалось с чердака

Гранатой в празднующий город

Коварство лютого врага,

Войны звероподобный норов.

 

Письмо с курорта

Наказов письменных и устных

Мой шаг и вдох следят посты.

Живу и праведно, и грустно,

Размеренно до тошноты.

Вниз топаю тропою торной,

Потом плетусь на перевал.

...Не по путевке санаторной

Владимир Жуков здесь бывал.

В тот год стреляли эти горы,

И этот лес прицельно бил,

Большой войны коварный порох

Еще чадил, еще слепил.

Последний бой осилив с ходу,

Он пил с друзьями заодно

Не исцеляющую воду —

Победы терпкое вино.

Свистали плахи над привалом.

Дождь пыль войны смывал с колес..

И было в том вине немало

Счастливых слез, горючих слез...

Живу, смущенный разноречьем,

Из дома тщетно жду вестей.

Здесь вся Европа нынче лечит

Свои недуги всех мастей.

Но самый грозный из недугов, —

Европу он терзал и жег, —

Мой побратим Владимир Жуков

Свалил в том сорок пятом с ног.

 

В оба!

— Нас ждут альпийские красоты! —

И заскрипел фуникулер.

Он, развалившийся напротив,

Меня расстреливал в упор.

Однажды битый и прилично,

Он рукавом пустым болтал

И щурил левый глаз привычно,

Как бы к прицелу припадал.

Изрядно сдал, заметно высох,

Не та фактура, стать не та.

А довелись — разбойный список

Начнет не с чистого листа.

Но есть надежда, что до гроба

Ему томиться не у дел.

Я не моргал, а только в оба,

Да, в оба на него глядел.

 

Неаполитанский залив

Молодой уроженец Неаполя!

Что оставил в России ты на поле?

М. Светлов:

В прошлом — треволненья с визой.

За день ноги натрудив,

Из отеля «Парадизо»

Засмотрелся на залив.

Как на счастие подкова

Он Неаполю вручен.

Дивом дивным очарован,

У окна курю молчком.

В ресторане — трепет танца.

Над водою — ночь глуха.

Я припомнил итальянца

Из светловского стиха,

Как он нагло и жестоко,

Через огненный простор,

Аж до самого Моздока

Из Италии допер.

Взят силком или поддался

На посулы, простота,

Все одно — довоевался

До печального креста.

В скорбный день родню поминки

Собирают за столом.

А к могиле — ни тропинки,

Ни цветочка над холмом.

Мы напрасно зла не держим.

Тут — особый разговор:

Смертный стон, железный скрежет

Людям снится до сих пор.

Зарубцуется едва ли:

Зубы стиснув, под огнем

Мы за дом родной стояли.

Он — в чужой ломился дом.

Гладь залива чище глянца

В полуночные часы.

Черт попутал итальянца —

От такой убрел красы!

 

ЧП в аэропорту

Был случай, на ЧП похожий:

В алжирском аэропорту

Изъял мой перочинный ножик

Солдат, стоящий на посту.

 

Он скорчил рожу черта злее,

Рванул себя за воротник,

Ребром ладони раз по шее,

И яро выдохнул: «Чик-чик!»

 

Все понял я: своим железом, —

Им только сайру открывать, —

Могу пилотов перерезать.

А после самолет угнать...

 

Как коммунальные палаты,

Битком набит простор морской,

И перестроились пираты —

За тучами чинят разбой.

 

Лютуют в воздухе убийцы,

В салонах чад пороховой,

И падают бортпроводницы,

илотов заслонив собой.

 

...А ножик мой, как виноватый,

Маячил на углу стола.

Тогда в атаку на солдата

Вся наша братия пошла.

 

Ему на пальцах объясняли —

Международным языком —

Не в том беда, что нож изъяли,

А суть беды совсем в другом.

 

И кто-то даже неприлично

И в лоб и в стенку постучал.

Добро, не ведал пограничник,

Что жест обидный означал.

 

Я горевал не о потере —

Пустяк в базарное число...

Мне нож солдат вернул,

Поверил:

«Чик-чик» — не наше ремесло.

 

В Трептов-парке

В Трептов-парке листопад,

Обнажаются березы.

Листья горькие летят,

Льются листья, будто слезы.

Сатанеют сквозняки,

Меж стволов сквозят со свистом.

Прячутся в воротники

И сутулятся туристы.

Богатырски он высок,

Что солдату непогода, —

Все познал и превозмог

За четыре долгих года.»

Та великая война

До сих пор в глазах дымится.

Вижу, как напряжена

Меч держащая десница.

Шляпу сдернул и молчу.

Запад тучу надвигает.

Девочка к его плечу —

Вижу — крепче припадает.

Плащ-палатку ветер рвет.

Дождь сечет по парапету.

Верю: он убережет

Девочку и всю планету.

 

Значок

Смотрим влево,

Смотрим вправо,

Спины в мыле, сбились с ног.

У туристов есть забава:

Ты — значок, тебе — значок.

Проку мало память мучить,

До сих пор рябит в глазах.

Но скажу: особый случай

Этот город — Эйзенах.

Был приветлив неподдельно,

Светел, словно май в окне.

Мне сказал товарищ: «Тельман!»

И значок на лацкан мне.

...Год далекий,

Гнев ребячий,

Как услышал школьный класс,

Что фашистской бандой схвачен

Он — вожак рабочих масс.

Чтобы не шуметь без толку,

Как-нибудь ему помочь,

Мы писали в «Комсомолку»:

«От героя руки прочь!»

Задирались жерла пушек,

Гром гремел невдалеке,

Пели песни Эрнста Буша

На немецком языке.

В свой черед,

В бою смертельном,

Защищая Сталинград,

Мы тревожились: как Тельман?

Шел на выручку солдат.

...Вечер осенил округу,

Раскалился горизонт.

Пальцы стиснул, вскинул руку

И товарищу: «Рот фронт!»

 

Письмо из Берлина Василию Субботину

Без особенной пользы

Ныне здравствую, где ты

В дни апрельские ползал.

Лейтенант из газеты.

Не поклеп на отвагу

И тебе не в обиду:

Полз на пузе к рейхстагу,

Всему миру был виден, —

И селу за угором,

И заморским столицам.

Под гвардейским напором

Задыхались бойницы.

Ты писал на планшете

В те горячие сроки

Репортажи газете,

Стихотворные строки.

Над брусчатою тропкой,

На асфальтовом насте

Со своей похоронкой

Разминулся на счастье.

Сквозь огонь минометный

Пробивалась победа.

Но осаживал ротный:

«Осторожней, газета!»

 

На пограничной реке

Редеет туман за ветлами

И оседает в лугу.

Женщину  с полными ведрами

Вижу на том берегу.

Под ношей она сутулится.

Не поднимает глаз.

Случись такое на улице,

И говорят у нас:

Если женщина с ведрами

Встретится поутру,

С пустыми — к беде,

А с полными —

Это всегда к добру.

Довериться ли обычаю,

Когда, размывая туман,

Меж нами река пограничная,

Рубеж сопредельных стран?

Заметят — счастье украдено,

Поднимет заставу клик,

Возникнет тогда негаданно

Международный конфликт.

Грешно на чужое зариться,

Кайся потом и казнись.

Неси свое счастье, красавица,

Пожалуйста, не споткнись.

 

В ночь с 21 на 22 июня

Дремали воды, спали птицы

В лесной глуши, ночной тиши.

От самой Белой Холуницы

Встречь ни машины, ни души.

И где-то посреди дороги,

Устало одолев угор,

Пора размять — решили — ноги,

Машина стоп, замолк мотор.

Звезда неяркая светила

Над головой всего одна.

Нас обняла, ошеломила

Немыслимая тишина.

Такая в ней таилась сила,

Такая власть ее была,

Что все окрест угомонила

И на безмолвье обрекла.

Но спички треск,

Но шорох щебня,

И отклик эха, —

Как она

Напряжена до истощенья,

Как беззащитна тишина.

А ночь крылом качнула сонно,

И нет ее, истаял след.

Закат дымился обреченно,

И обнадеживал рассвет.

 

ВОЗЛЕ САМОГО СЕРДЦА 

***

«Сколько же можно!..» —

Табак разминаю,

Снова в окопное тянет житье.

Дам объявление, что меняю,

Память меняю на забытье.

Может быть, стала ходовым товаром

Нынче она на базаре любом.

Я уступлю, не торгуясь, задаром,

Лишь бы не вязнуть постыдно в былом.

Лишь бы не слышать упреков: «Он снова –

Сколько же можно — опять про войну».

Как окруженец, прорвусь из былого,

Плечи расправлю и память стряхну.

Если бы так!

У другого владельца

Пряник и цепь не удержат ее.

Ночью проснусь,

Возле самого сердца

Старое ржавое острие.

 

***

Отрицавшие полумеры,

Вышибавшие клином клин,

Отступают в пенсионеры

Наступавшие на Берлин.

В час торжественной переклички,

В свете праздничной той зари,

Величают их по привычке:

«Наши чудо-богатыри!»

Ветеранам победной рати

Посвящают и марш, и стих,

Говорят о железной стати

И о нервах пишут стальных.

Но заноет в ночи осколок —

Не смежить до рассвета век,

И точнее, чем метеоролог,

Предвещают и дождь, и снег.

Кости ломит, трещат аорты,

И, наученные врачом,

Не спешат на этаж четвертый,

Переводят дух на втором.

Легендарно дымятся дали.

Время самое вспоминать.

Серебру фронтовой медали

Серебро седины под стать.

 

***

В двадцать лет

За плечами осталась война —

И тревога, и боль, и усталость.

Отгремела война.

Только в сердце она

До остатнего часа осталась.

Укрепила посты.

Как в окоп залегла.

Перекрыла пути маскировкой.

И без промаха из нарезного ствола

Бьет по цели прямою наводкой.

Ощущая опасную близость огня,

От ударов в упор просыпаюсь,

В полуночной глуши,

среди белого дня,

Как на минных полях подрываюсь.

 

* * *

В крутом и яром настоящем

Взахлеб люблю, сплеча рублю.

Теряю сверстников все чаще,

Все чаще о друзьях скорблю.

И ни мольбой, ни лестью сладкой

Удар в упор не отвести.

Как ни крути — по семь десятков

Нам не удастся наскрести.

Не хлопочу себе, понятно,

В бессмертье проездной билет, —

Статистик обещал печатно

Всем по семидесяти лет.

Так в чем просчет и чей тут промах?

Нам почему иной удел?

Поправку, видимо, на порох

Статистик не предусмотрел..

Давным-давно за поворотом

Огонь опал и гром угас,

Но издалека артналетом

Война упорно метит в нас.

Не возликуй: я нынче выжил,

И этот выстрел не в меня!

День ото дня разрывы ближе,

Острее боль день ото дня.

 

Надежно!

Л. Решетникову

Расшатаны бревна наката.

Снаряды терзают угор.

«Как вятские служат ребята?» —

Подбросил вопрос военкор.

И Конев, припомнив, возможно,

Как насмерть стояли полки:

«Надежно, — ответил, — надежно

Воюют мои земляки».

В победном году, сорок пятом,

О сем написал военкор

Не в пику рязанским ребятам,

Сибирским парням не в укор.

Не лучше других и не хуже,

В окрестностях Вятки-реки

Достойно Отечеству служат

Поныне его земляки.

Привычно, коль в марте метельно.

Тревожно, как август угрюм.

Не просто живется Лодейно.

Печально дряхлеет Уржум.

Но, помня былую отвагу,

Сегодня на тропах крутых

Не сбиться, во-первых, бы с шагу,

Не впасть в болтовню, во-вторых.

И самую главную должность,

Зовется она — Человек, — Надежно,

Надежно,

Надежно

Исполнить в отпущенный век.

 

Юнги 42-го

Е. Жуйкову и его товарищам по отряду юнг

В тени сухопутного крова

Живут без особых примет

Юнги сорок второго.

В пятнадцать мальчишеских лет

Случилось примерить тельняшку.

Когда непогода сечет —

Рубашки у них нараспашку,

Но эта примета не в счет.

Им зорю, как прежде, до света

Горнист стерегущий трубит.

Однако и эта примета

Немного о них говорит.

Закон побратимства морского:

Себя для друзей не жалей! —

Не только красивое слово

Для всех настоящих людей.

Так в чем их особые меты,

Тех самых, кого мал-мала

Тревожная трасса ракеты

На гребень войны вознесла?

А время само без усилий

Зачислило в общий итог

Морские коварные мили

И тяжкие версты дорог.

Кто в бой уходил от причала

Кто рвался от бруствера в бой, —

Бесстрастно судьба подравняла,

В единый зачислила строй.

Еще не спешат к пенсиону,

Но, как у прибрежной гряды,

На подступах к бастиону,

Печально редеют ряды.

 

В тире

Служивому пенсионеру

За пули поштучно плачу.

И мальчик подходит к барьеру,

Приклад прижимает к плечу.

Недальней мишени окружье,

Под яблочко целься и бей.

Хлопки пневматических ружей,

Конечно, не гром батарей.

И все ж у сидящего в кассе

Неужто башка не болит,

Когда по-над ухом так часто

Настырный народец палит?

Наград разноцветные плашки

Над левым карманом видны,

Учился и он без промашки

Стрелять в средоточье войны.

Сам носом пахал под обстрелом

И слеп среди белого дня,

А все же не осточертела,

Выходит, ему трескотня.

Кому-то азарт и потеха,

Е1му издалека слышны

И огненной юности эхо,

И ярость ударной волны.

Когда и крута, и горбата

Ушла из-под ног высота,

Весь мир онемел для солдата,

А раны страшней — глухота.

 

«Фашист пролетел»

Так называется картина А. Пластова

На войне, как на войне,

Смерть хозяйничала вволю.

Отзывается во мне

Этот Пластов острой болью.

Может, правда, — с сединой

Становлюсь сентиментален...

День осенний над землей,

На березах жар подпалин.

Тянет прелью и дымком.

Скот пасется на поляне.

На траве лежит ничком

Пастушок на первом плане.

Окровавленный висок,

Шапка с головы слетела.

Над мальчонкою Дружок

Тявкает осиротело.

Что случилось — не поймет,

Безнадежно кличет к дому.

Черной тенью самолет

Улетает к окоему.

И всего-то полотно.

И в музейном зале тихо.

Но опять — в давным-давно.

Но опять — в огонь и лихо.

 

* * *

Май нахлынет с птичьим граем,

Ухнет первый гром.

День Победы собирает

Родственников в дом.

За столом семейным тесно,

Внукам несть числа.

Но всегда пустует место

Во главе стола.

Но никто не тронет чарку,

Налитую всклень.

Затаилась в почках жарких

За окном сирень.

Песни петой-перепетой

Выдохнет слова

Мужняя жена три лета,

Сорок лет вдова.

Дети звонко ей помогут,

Внуки подпоют.

В час вечерний путь-дорогу

Высветит салют.

А забудется кто если —

Руку отведет:

«Выпил, милый, честь по чести,

Пусть и он допьет...»

 

Иван Васильев

Тянет и давно, и сильно —

Вяжут ноги пустяки! —

Глянуть, как Иван Васильев

Здравствует в селе Борки.

Сродный край, и с неба пышки

Не слетают — собирай.

Нет, не по туристской книжка

Памятен мне Псковский край,

Помню Кудеверь и Локню,

На раздавленной стерне

До костей солдаты мокли,

Гибли заживо в огне.

Поклониться мне бы надо

Стороне российской той,

Где и нивы, и посады

Перепаханы войной.

Там, в саду ли в огороде,

На виду у деревень

Дом, куда без стука входят,

Где всегда приемный день.

Над рябиною скворешня,

У калитки след колес.

Есть собака, но, конечно,

Не цепной свирепый пес.

В счастье — завсегда с Россией,

В тяжкий час — с бедой ее,

Вижу так, Иван Васильев,

Ваше издали жилье.

 

Дмитрий Ковалев

Был честен и напорист в слове

Он — божьей милостью поэт.

Но о поэте Ковалеве

Скажи, литературовед!

В двух комнатах большого дома

Жил, помнится, на Беговой.

В вечерний час из гастронома

Нес в сумке хлеб насущный свой.

Под небом темным, теплой крышей

Густела дрема.

В этот миг

Он крик отчаянный услышал,

Звал: «Помогите!» — женский крик,

Стучался в двери,

бился в окна, —

Не откликался дом на зов.

За угол некто юркнул боком.

Пошел на голос Ковалев.

Не размышлял — перед законом.

Прав будет или виноват, —

Огрел обидчиков батоном

Сплеча, как связкою гранат.

Была решительной и ярой

Его атака «на ура»,

И дрогнули два дюжих парня

И драпанули со двора.

Тогда и ожила округа:

«Лови!», «Держи» — со всех сторон

Ох, Дима, — охнула супруга, —

Какой помятый взял батон».

Он повинился — не заметил,

К тому же в хлебном тусклый свет..

Душа морская в лихолетье

И божьей милостью поэт.

 

Владимир Автономов

Не по совести — со злости

Беспардонная судьба

Гнула, аж трещали кости

Позвоночного столба.

С ног сбивала, подминала,

Навалясь из-за угла,

Горем-горьким донимала,

Распаляла добела.

Боль звала и с ней в союзе

Огневой да роковой —

За узлом вязала узел

И нашептывала: «Вой!»

До упаду билась, чтобы,

Как щербатая игла,

Раздирала душу злоба,

Зависть сердце обожгла.

Но сквозь пакостные штуки

Человек пробился сам.

Целовал любимой руки,

Подставлял плечо друзьям.

И в сердцах, и ненароком

На басы не налегал.

И не ахал — сочно окал,

И чертями не пугал.

 

***

Россию нелегко беречь...

Беречь — не только с пулей лечь,

Когда и сталь, и камень плавятся.

«Да я, да ей — рубашку с плеч!» —

И пуговицы осыпаются.

Бренчит гитара под окном,

Гармонь клянется на проталине:

Мол, испытайте нас огнем,

Пройдем, не дрогнув, испытание.

Не сетую и не ворчу:

Ах, право, зелено и молодо,

Поверить на слово хочу,

Для недоверия нет повода.

В глухую полночь, за углом

Не в каждого бандюга метится,

И испытание огнем

Не каждому, по счастью, встретится.

Приказ бросает в бой солдат,

И страшно встать, и тяжко выстоять.

«Иду на подвиг!» — не кричат,

Когда берут высоты приступом.

Над хлебородной полосой, —

До окоема колос к колосу:

«Смотрите — я какой герой!» —

Такого не услышишь голоса.

Не обнажал он — первый — грудь,

В минуту самую заветную

Сказал: «Поехали...» —

И в путь,

И к звездам, и к бессмертию.

Каков в борьбе или в гульбе —

Все в строку и все скажется.

Рубашка что, оставь себе,

Вдруг без бинтов окажешься.

 

* * *

Сбежал за город на рассвете

От суеты и от забот.

Мальчишка на велосипеде

Нацелился на горизонт.

Он крутит весело педали,

Рубашка вздулась на спине.

С восходом птахи засвистали.

Зажглась кувшинка на волне.

И с плеч долой кошмары ночи!

Обдутый свежестью насквозь,

Мир удивительно устойчив,

И не трещит земная ось.

Тропа влечет на гребень кручи.

Распахнут вольно окоем.

Но в недрах отдаленной тучи

Гроза созреет, ухнет гром, —

И все, и вся на белом свете

Тень застит, всполошит испуг,

И мальчик на велосипеде

О горизонт споткнется вдруг.

 

Гранаты

На окраине квартала,

Там, где сносят,

Строят где,

Экскаватор из подвала

Выгреб ящик РГД,

Кто тайком, или по блату,

В давний год, суровый срок

За гранатою гранату

Запасал, как бульбу, впрок?

Видимо, не без резону

Прятал до поры в подвал.

Круговую оборону

Он держать предполагал?

Но иная есть догадка

И законная вполне:

Дом на взгорье,

Рядом Вятка,

На базаре лещ в цене.

Весла в воду ночью зыбкой,

Уплывет за поворот

И рванет реку, и рыбку

В лодку воровски сгребет.

В те же дни и те же ночи,

От рыбалки вдалеке,

Фронт трещал и кровоточил

На другой, большой реке.

Танки — слева!

Танки — справа!

Но заказан путь назад —

За спиною переправа.

Под рукою нет гранат...

 

Генерал

Г. Обатурову

В биографии генерала

Огнедышащих строк немало.

Бойтесь их без нужды касаться,

Может статься, от этих строк

Задымится и кожа пальца,

И на сердце вспыхнет ожог.

Знал топор, уважал орало,

Побратался потом с мечом.

Пять ранений у генерала,

Дважды в танке горел огнем.

Гром нацеленного обстрела,

Госпитальной палаты стон,

И не с неба звезда слетела

На высокий его погон.

Строй учебный ударит дробно,

Каблуками асфальт сечет.

Речка детства — лесная Кобра —

Неизбывно его влечет.

Сосны там — не окинешь глазом,

Над кострищем — дымок ухи.

Днем подписывает приказы,

А ночами пишет стихи, —

И по волоку да по гати

В ельник рыжечный за рекой.

Для себя, а не для печати

Трудно мается над строкой.

Был отважен на поле брани

И к себе завсегда суров,

Но, как старшины новобранец,

Опасается редакторов.

Отступает с большой дороги

По заветной тропинке в лес, —

И вихрастый, и босоногий, —

Замирает среди чудес.

 

Стихи, пришедшие с войны

И по ранжиру,

И по рангу,

Все перед совестью равны, —

Они, от фланга и до фланга,

Стихи,  пришедшие с войны.

Баллады огненного века...

По полю минному ползком

Из тыла вражьего Карпеко

Их вынес вместе с «языком».

Когда лощину за увалом

Ошеломил моторный рев, —

Тяжелым танковым ударом

Свои стихи ковал Орлов.

Когда упала в снег пехота —

Прижал артиллерийский вал, —

От рукоятей пулемета

Их Жуков с кровью отрывал.

Когда готовилась отвага

Уже к победному броску, —

Субботин из камней рейхстага

Прицельно высекал строку.

Через траншеи и санбаты —

В одном строю, путем одним,

И задубели их бушлаты,

Их кирзачи разбиты в дым.

Поныне в пахотные сроки

Над крутизной речных излук

Оборванные пулей строки

Еще стучат, стучат о плуг.

 

В майский день

Дернул старого за лацкан

И влепил, как в лоб кастет:

«Эти сталинские цацки

Не в почете нынче, дед!»

Сам вильнул похабно задом

Яко господи прости...

Шел солдат, кромешным адом

Горбились его пути.

Жив-здоров — считал за счастье,

Не тужил по пустякам,

Что награды все же чаще

Прилипали к штабникам.

Раз в году он утром рано

При медалях-орденах.

С документом ветерана

Не шумит в очередях.

Нынче дрогнул.

Худо деду,

Как под вражеским  огнем,

Но афганцы с тем беседу

Провернули за углом.

 

Протокол

С. К. Шихов — член партии с 1925 г, реабилитирован и восстановлен в партии (посмертно)

(Из газеты)

Споткнусь и оглянусь б давным-давно.

Тропа жестокосердна и печальна.

И, как документальное кино,

Да будет так строка документальна.

Был день, как день, и год сорок восьмой

Ворочал мышцами, кайлом терзая скрижали.

Ко мне пришел товарищ давний мой,

Сказал: «Отца сегодня ночью взяли».

Я почитал Степана Кузьмича,

Он, книжник истовый, жил без чинов и лишку,

Последнюю рубаху мог с плеча

Сорвать, отдать за редкостную книжку.

Когда под комсомольский батальон

Стал эшелон к назначенному сроку,

Случилось так, что на вокзале он

Меня обнял: «Присядем на дорогу...»

Навет коварный?

Дикий произвол?

Не мог партиец старый оступиться!

Сын показал бумагу — «Протокол»

Зловеще называлась та страница.

Пришли вдвоем, перевернули дом,

И записали в протокол при этом:

«Изъят немецкого поэта Гейне том

И том Есенина — кулацкого поэта».

И — за порог,

И — жизнь на волоске,

И — нет защиты, не зови подмогу...

Как книге хорошо в его руке!

Как памятно: «Присядем на дорогу...»

 

Мамина песня

Вспоминая,

Вспоминая,

Деревенский старожил,

Сам того не понимая,

Душу мне разбередил.

«Голосистой да пригожей

Помню матушку твою...»

Ты запамятовал, может,

С кем-то спутал, говорю.

Он свое — мол, помнит юной,

Раскрасавица была

И на все село певуньей

Самой первою слыла.

К ней сватов своих задаром

Слал торгаш и мельник слал.

Продотрядовец с наганом

Ухажеров распугал.

«Он умчал отселе девку.

Помню, парень, наизусть

До сих пор ее запевку,

Коль не веришь — побожусь...»

За окном ольха скрипела

И гудели провода.

Я не слышал, чтобы пела —

Мама пела! — никогда.

В час веселья — стол качало! —

Под гармошку и питье,

Пели все.

Она молчала,

Словно не было ее.

...Радиоле в клубе тесно,

Над селом грохочет всласть

Почему так рано песня

Мамина оборвалась...

 

И вечный бой

Б. Порфирьеву

Истерзана рассветная граница.

И долы, и леса исторгли стон.

«И вечный бой!

Покой нам только снится...» —

Шепнул мальчишка.

Дрогнул эшелон.

Зыбучая трясина под ногами.

Убойно у виска свистит металл.

Он помнил строки «О прекрасной даме»,

Но в блиндаже солдатам не читал.

В начале представлялся скоротечным —

Поднимемся,

Ударим —

И домой!

Но день ко дню — воистину стал вечным,

Четыре года продолжался бой.

Трещали плечи — не просил поблажки,

Строй не ломал, мужчиной становясь.

Ему интеллигентские замашки

Комбат прощал, но материл за связь.

...Без димедрола ночь не в ночь.

Забыться

Невыносимо тяжко в час глухой.

«И вечный бой!

Покой нам только снится...»

Но снится — черт дери! — все тот же бой.

 

Мужчины

Мы выходим на прогулку.

Туча, скройся,

Дождь, не сей.

Михаил по леву руку,

А по праву — Алексей.

Злободневная беседа

Набирает жар и вес, —

Есть у внуков и у деда

Обоюдный интерес.

Топаем до перекрестка

И вливаемся в струю,

У газетного киоска

Замечаем толчею.

Не зевай! — тощают пачки.

«Мне газету!»

«Дай журнал!» —

Как медведи после спячки,

Вятский люд оголодал.

Выдыхают свежесть скверы,

Ветви над землей склоня.

В карауле пионеры

Возле вечного огня.

Кто им сунул ружья в руки,

Обрядил их, как солдат?

Размышляют трезво внуки:

Неуместный маскарад.

Плиты серые теплеют

От букетов полевых.

Вижу, как глаза взрослеют

У попутчиков моих.

Ветер через луговину

Тянет стужею речной.

Но не прячутся за спину,

Норовят прикрыть собой.

 

Бойница

Не сказки-небылицы.

Не праздный каламбур, —

Оплавленной бойницы

Воинственный прищур.

Пылила и дымила

Встревоженная даль,

По иноземцам била

Гремучая пищаль.

Железная осада.

Предсмертный хрип коня.

Над крышами посада

Пожара трескотня.

...Бесшумное паренье

Высокого крыла.

Трава между каменьев

На башне проросла.

Овощеводов грядки,

И куры у двора.

Мальчишеские схватки

На крепости с утра.

О, как вожак напорист

С пластмассовым мечом,

Оплавленная прорезь

Пронзает окоем.

 

Снайпер

Н. И. Галушкину

В зал музейный, как в траншею,

Раскололась тишина...

Всю войну была мишенью

Для него сама война.

На окоп и на Россию

Перла, ярая, стеной,

И грозила, и косила

Смертоносною косой.

Пушки ухали в урочьях,

Рвали избы и жнивье.

Снайпер бил по цели точно.

Наповал разил зверье.

Воевал, как должно сыну

За родимый дом стоять, —

Не сломай войне хребтину,

Может нас она сломать.

...Генеральские доспехи,

Транспаранты на стекле.

Под музейным кровом эхо

Дремлет в нарезном стволе.

 

Николай Заболоцкий

Т р и п т и х

I

Наши предки происходят из крестьян деревни Красная Гора Уржумского уезда Вятской губернии

Н. Заболоцкий

Былых первопроходцев мета...

А занялась от топора

Воителя или поэта

Деревня Красная Гора.

Цеплялись травы за колени,

И ельник лапчатый стеной.

Но самый первый поселенец

Не дрогнул перед крутизной.

И если воин, с косогора

Он огляделся: вот залог —

Не подкрадется ушлый ворог

И не застанет нас врасплох.

А если в давнюю годину

Поэту вышло первым стать —

Он на груди рванул холстину —

И задохнулся: «Благодать!»

Простор для глаза и для звука,

Привольно пенятся луга,

Реки излука, будто лука

Уже взведенная дуга.

И все окрест — первооснова,

И уготовано судьбой:

Как с тетивы взлетело слово,

Пронзая даль времен стрелой.

...Сегодня там, где жили-были.

Лишь тополь дрогнет на посту.

Как предки красоту ценили!

Как мы низводим красоту...

II

Очерк Н. А. Заболоцкого — «История моего заключения» — напечатан в журнале «Даугава» № 3 1988 г.

Содрогнулась бы планета —

Стены глушат крик и стон.

Как подонок бил поэта,

Сам вся власть и сам закон.

Бил в охотку, хищно целясь,

Поминая всех святых, —

Кулаком наотмашь в челюсть.

Сапогом ему под дых.

Выколачивал со смаком

И признанье, и донос...

Стать хочу сыскной собакой —

Острый глаз и чуткий нос.

За горами, за лесами,

Но сойдется клином свет,

Буду землю рвать когтями, —

Выйду на искомый след.

Может, так сказать, на склоне

Достопамятных годов

Здравствует на пенсионе,

Отдыхает от трудов.

За глухой оконной шторкой

Знай себе нудит в кулак,

Хлещет яро мухобойкой —

По живому как-никак.

III

В Уржуме прошло детство Н. А. Заболоцкого и Героя Советского Союза Л. И. Рокина

На стене уржумской школы

Две доски мемориальных.

Эти взгорья, эти долы,

Эти звоны струй хрустальных, —

Памятно запало в слово

Малой родины наследство,

Он природою суровой

Был воспитан с малолетства.

Две судьбы и две напасти;

В свой черед познали оба,

Что коварней и опасней

Вятских вьюг людская злоба.

Угнетает каталажка,

Что-то надломилось в мире —

Краснозвездная фуражка

На свирепом конвоире.

Заваруха фронтовая.

Жесткий слог военной сводки.

Плавится звезда, сгорая,

На подбитой самоходке.

Вдоль тропы звенят колосья.

За Уржумкой туч боренье.

Детское многоголосье.

Школьных окон озаренье.

Легкий шаг, ума палата,

За порогом, у дороги,

И поэта, и солдата —

Жизни тяжкие уроки.

 

У школьных окон

Сколько лет, сколько зим!..

У начала квартала

Светоносные окна

Наша школа зажгла.

Нас война второпях

По фронтам раскидала.

Кто остался в живых,

Тех судьба развела.

Жизнь взяла в оборот

Поредевшую стаю.

Запропали друзья

И в дали, и в дыму.

Я сегодня себя

Запоздало пытаю:

Сколько лет! — отчего?

Сколько зим! — почему?

Время жесткий судья,

Все ему мы подсудны, —

Не прощает промашек,

Трясет за грудки.

Я боюсь телеграмм,

Тех, которые в будни,

Откликаюсь тревожно

На ночные звонки.

Дети грозной поры,

Далеко мы шагнули,

В старом парке над Вяткой

Звенит листопад.

Догоняют солдат

Дальнобойные пули.

И, к великой печали,

Не только солдат.

 

Активист

И проспекты, и проселки

Будит праздничный горнист.

Здравствуй, — слышишь, — Толя Солкин,

Здравствуй, вечный активист.

 

Повстречаться рад с тобою,

Вижу, как, чеканя шаг,

Над седою головою

Крепко держишь майский флаг.

 

Выступаешь неуклонно,

Но прошу: давай вдвоем

На минуту из колонны

В нашу юность отойдем.

 

Ты набрось — пусть не по моде! —

Довоенный пиджачок

Со значком на отвороте —

«Ворошиловский стрелок».

 

Ты напомни — в перемену

Сам писал, доверил класс —

Из ответа Чемберлену

Несколько колючих фраз.

 

Как потом у школьной карты

На своем стоял горой:

«Нам грешно мозолить парты —

Подступил к Мадриду бой!»

 

В споре — стойкий, в спорте — ловкий,

Маяковского читал,

Знаю: песню о Каховке

Всем другим предпочитал.

 

Мог орудовать лопатой,

Забивать голы мастак,

В правой схватке на попятный —

Кровь из носа! — ни на шаг.

 

...Парни, плеч косая сажень,

Маршируют налегке.

Богатырь! — о нем не скажешь,

Держит Солкин флаг в руке.

 

* * *

За плечами долгий след, —

Оглянуться повод.

В сорок пятом в двадцать лет

Не считал, что молод.

У колючего кола,

В зоне артобстрела —

Сам уверовал! — дотла

Молодость сгорела.

Штатский драп изъела пыль,

Песни в дым запеты,

И скрипел, как сам костыль,

Быт после победы.

Пайка хлеба, комбижир,

Шалый дух бутылки, —

И заваривался пир,

Горькие поминки.

Жил-тужил, как взаперти,

Но — скажи на милость! —

Где-то ближе к тридцати

Молодость явилась.

 

Барьерный бег

Борису Щенникову — заслуженному тренеру СССР

Он живет на невском бреге —

Закадычный давний друг.

Книгой о барьерном беге

О себе напомнил вдруг.

Не зазнался, отмечаю,

Не забыл, кудлатый черт.

Не запоем, но читаю,

Ворошу трактат про спорт.

Методично, без азарта,

Обстоятельным пером

Путь до финиша от старта

По шагам описан в нем.

Все секреты тренировки

В книге той со всех сторон...

Хоть сейчас бери шиповки

И айда на стадион.

Был бы несколько моложе,

Я рискнул бы, старина.

Жизнь есть жизнь, и как похожа

На барьерный бег она.

Чуть промешкал — взятки гладки.

Следом за бегущим днем

И спешим во все лопатки,

И препятствия берем.

Сверхурочная работа.

Повседневные посты.

Искры крови,

Капли пота, —

Так до финишной черты.

Но — листаю, изучаю,

Для себя ищу пример:

Встать пораньше,

выпить чаю,

И к столу,

И взять барьер.

 

***

Он тебя любил.

А за солдатом

Смертным боем битая война:

Волоклась.

Его в пятидесятом

Навзничь опрокинула она.

Безнадежен был и был недолог

Спор последний — навалилась мгла,

Ожил затаившийся осколок

И по сердцу как из-за угла.

Два письма тебе на подоконник

И две тени у твоих ворот.

Вдребезги банальный треугольник —

Третий на свиданье не придет.

Ни окольного и ни кривого

Я к тебе пути не подбирал,

Честно мог смотреть в глаза живого.

Может, перед мертвым сплоховал?

Все переживу, что скажут люди,

Что мне суд врагов и суд друзей —

Он мою любовь поныне судит,

Судит именем любви своей.

 

На железном ветру

Нету в утренних сводках ответа,

Почему так: и в стужу, и в зной

Постоянство железного ветра

Над землей,

Над тобой,

Надо мной.

Путь к ответу мучительно долог —

Надо столько столетий пройти.

Ясновидящий метеоролог

Не помощник на этом пути.

И берез неизбывная проседь,

И кострами горят тополя,

Но, из пепла восстав, плодоносит,

Животворно светлеет земля.

Но железному выдоху в пику

Ты крутую тропинку ведешь,

Увлеченно берешь землянику,

Довоенные песни поешь.

Я, конечно, удачливый житель,

Потому что везде и всегда

Мне земля не откажет в защите,

Мне с тобою беда не беда.

Но когда громыхает железо,

И горнист приложился к трубе, —

Понимаю — земле я полезен,

Понимаю — я нужен тебе.

 

* * *

«Заглядывай по старой дружбе!»

Сильна привычка:

Перед тем.

Как разойтись, считаем нужным

Слова ненужные совсем

Сказать.

И сигарету бросить.

И не встречаться год и три...

Но он хорош!

Так отморозить —

«По старой дружбе» — черт дери!

Да не было ее в помине,

И быть не может, хоть убей.

Я тем доволен, что поныне

Не завожу таких друзей.

Он, слышал, служит и не тужит,

Расчетливо завел жену.

«Заглядывай по старой дружбе...»

А что? — возьму и загляну.

Ты звал — я вот.

Представь супругу.

Спасибо, сброшу сам пальто.

Но что же нам сказать друг другу,

И если выпить — так за что?..

 

Учитель математики

То не было минутной выдумкой,

Капризом не было пустым:

Ошеломлен однажды лирикой,

Я к математике остыл.

Душа решительно и начисто

Отвергла формул властный жест,

И представлялся не ребячеством.

Вполне осознанным протест.

Но тайна странная учения

И столкновение двух сил:

Предмет не жалуя почтением,

Учителя боготворил.

Не ради тангенсов и катетов,

 

Как на свиданье, на урок, —

Но на ответную симпатию,

Увы, рассчитывать не мог.

С математическою прозою

Кажинный час конфликты вновь.

Был бунт смешон.

Была серьезною

Неразделенная любовь.

Ни письменные и ни устные

Ответы были не точны...

Как школьный глобус, детство хрустнуло

Под тяжким сапогом войны.

И беспощадна, и отчаянна

Та битва долгая была.

Родного города окраина

Меня с учителем свела.

Он шел неспешно тихой улочкой,

Усталый шаг, поникший взор,

Портфель потертый, брюки дудочкой,

Широкой моде вперекор.

Узнал воспитанника в ратнике,

Но радость резко погасил:

Неуваженье к математике

Он не забыл

И не простил.

 

Сталинград в 43-м

Годы свои секретом

Давно не считают они, —

Девушки в сорок третьем,

Бабушки в наши дни.

После дороги долгой,

Из теплушек чуть свет

Вышли на берег Волги

И ахнули: «Города нет!»

Обжили потом землянки

Случалось — кричали в ночи,

Как неподатливы балки,

Коварны как кирпичи.

Сами — подъемные краны,

Кто больше — давай на спор!

Кровь из ладоней рваных

Связывала раствор.

Ходили по минным осколкам,

Гудел под лопатой снаряд.

С восторгом сама «Комсомолка»

Писала о них, говорят.

...Ветер седины треплет,

Двор гомонит вокруг.

О городе, вставшем из пепла,

Слушает сказку внук.

 

Звук

Сутки ветер куролесил,

Как иной земляк спьяна.

Но утих, над зимним лесом

Загустела тишина.

И в сугробный сонный омут

Канул стан богатырей,

Островерхие шеломы

Нахлобучив до бровей.

Вдоль тропы крадутся лыжи,

Замыкая долгий круг.

На свету, к опушке ближе,

Народился странный звук.

Чуть вначале уловимый,

Не сорвался, не погас,

От погудки комариной

Перешел в шмелиный бас.

А за лесом, над простором

Убаюканной земли,

Тот щемящий звук опоры

Вознесли и понесли.

Тополя оледенели,

И дымы торчком стоят.

Провода опять к метели

Оглушительно гудят.

 

К спору о волках

И каждый со своею верою

Встревает в спор: как с волком быть?

Одни велят не трогать серого,

Другие — смертным боем бить.

Когда клыкастого да шалого

С поличным схватят — и на суд, —

Его то в хищники разжалуют,

То в санитары возведут.

Гнетет умы проблема спорная,

Не угадаешь наперед,

Что присоветует теория

И практика к чему придет.

По шерстке вдоль ласкают лапушку,

Ругают — чтоб ты околел,

А слопал он не только бабушку

И Красной Шапочкой заел.

От века связан с волчьим именем

Опустошительный разбой.

Мне не забыть в селе за Ильменем

Ребячий плач и бабий вой.

Войною начисто обкрадены,

Разорены войной дотла,

Для них спасеньем и отрадою

Корова тощая была.

Ее в лесу, в укромном логове,

Два долгих года, как могли,

Спасали от зверья двуногого.

От волчьей стаи не спасли.

Как с волком быть?

Поныне доводы

Колеблют чаши на весах.

Но помню: детский плач от голода

И страх у матери в глазах.

 

Забываюсь и не каюсь

Забываюсь и врезаюсь

В омут яростно плечом.

Забываюсь и бросаюсь,

Как мальчишка, за мячом.

Мне внушают: «Осторожней!»

«Сам себе, — кричат, — палач!»

Но почти что безнадежный

Достаю в паденье мяч.

Знаю наперед: не свяжешь,

Если треснет что в боку, —

Стольких лет литую тяжесть

На загривке волоку.

Отрекаюсь.

Зарекаюсь.

Как по струночке хожу.

Но — срываюсь,

Забываюсь,

Вырываюсь за межу.

Нерасчетливо и глупо —

Прочь! — кричу поводырю,

Зарываюсь в снег до пупа

И свою тропу торю.

Забываюсь и не каюсь,

Что в любви к тебе сейчас,

Заикаясь, объясняюсь

В сотый раз, как в первый раз.

 

В армию

Дом распахнут настежь — вся округа

На застолье шумном среди дня.

Нынче сына, племяша и внука

Провожает в армию родня.

Он сидит веселый-развеселый

В окруженье близких и друзей,

А в глазах рябит от разносолов,

Что душе угодно ешь и пей.

Тары-бары, бойкие танцоры

Искры высекают каблуком.

...Только час в сорок втором на сборы

Нам отвел товарищ военком.

Путь солдатский начинался круто,

Выкликнув по списку имена,

«Ровно час, — сказал, — и ни минуты

Больше. Понимать должны — война».

Теплые портянки, кружку, ложку

Побросал в рюкзак и в путь готов.

Мама щей вчерашних на дорожку

Налила в тарелку до краев.

Я хлебаю и хвалю хозяйку

Да слежу за стрелкой на стене.

Мама иждивенческую пайку

Под руку подталкивает мне.

 

Из твоего детства

Гость на стол из портфеля —

Вот такой каравай!..

Ты забыла, как пела:

«Каравай... выбирай!»

Эта песня осталась

В довоенных годах.

Хрупкой корочки сладость

Запеклась на губах.

Хлеб военный насущный —

Лебеды через край...

Ярче солнца большущий

На столе каравай.

Отразился в оконце,

Полыхает огнем.

Гость на жаркое солнце

Замахнулся ножом.

Пропеченный да свежий,

Под ножом захрустел.

Ох, был жаден приезжий —

Как безжалостно ел.

Крошки на пол сметает:

Ни другим, ни себе.

Солнце жаркое тает.

Вечереет в избе.

Из угла осторожно

Наблюдаешь еду.

Как так с хлебушком можно

В сорок третьем году!..

Вспомнил давний я случай

Не к тому, чтоб острей.

Подозрением мучась,

Глаз косить на людей.

Верю в добрые души.

Но ищу я ответ:

Кто он — рядом идущий,

Сможет он или нет

Не сломаться под грузом,

Не оставить в дыму?

Сможет так он — от пуза —

Жрать в голодном дому?

 

Человек с оружием в руках

Как хлыстом по воздуху и травам,

Вдоль и поперек лесных палат —

Выстрелы ружейные.

Забава —

Парни дробью в белый свет палят.

Охают и глохнут елки-палки,

Раскаталось эхо через бор.

В очередь расстреливают склянки,

Бьют в картуз, подброшенный на спор.

Отличиться — подходящий случай.

Потакают дурости юнца

Пороха коварная дремучесть,

Страшная стремительность свинца.

Пьяный ствол по птичьим гнездам шарит.

Молния и гром.

И хлесткий град.

Девки, полюбуйтесь!

Ай да парень —

В пух и прах гнездо разнес заряд.

Бесшабашно тихий вечер рушат,

Опрокидывают в сизый дым...

О, как ненавижу я оружие!

Как благоговею перед ним!

Или — или,

Выбор грозно сужен:

Человек с оружием в руках

Или смерти, или жизни служит.

А они — валяют дурака.

 

* * *

Вымахнув над откосом,

Ветер ловит сосна.

Пахнет зима морозом,

Талой водой весна.

Дышит знойное лето

Медом, пылью, грозой.

Робко струится следом

Осени терпкий настой.

Ветер бушует в лапах.

Соки бунтуют в стволе.

Самый устойчивый запах

Пороха на земле.

 

Подарок

Граница, как ночная птица,

Не забывается во сне.

Берет морского пехотинца

На память подарили мне.

Был рад солдатскому подарку,

Кокарда с якорем на нем.

Домой вернулся, на рыбалку

Решил махнуть в берете том.

Есть на реке заветный берег,

А в омутах не счесть плотвы.

Стал перед зеркалом, примерил

И сдернул тотчас с головы.

Нет, не смотрелся в нем нахально,

Он вовсе не был тесноват.

Но за поверхностью зеркальной

Услышал волн крутой накат,

И разглядел тропу секрета

У мрачных скал в полночный час,

И, как ожог — из-под берета

Прицельный взгляд суровых глаз.

 

Учебные стрельбы

Земля униженно молчала,

Ее страшил обратный счет.

После команды, для начала,

Надсадно рявкнул миномет

И точным попаданьем доту

Макушку раскроил, затем

Согласно начали работу

Орудия других систем.

Над снегом черным, снегом красным

Заколобродила метель,

Как шпаги скрещивались трассы

И острия вонзали в цель.

По-над низиною болотной

И на пригорке среди дня, —

Везде губительная плотность

Смертоубойного огня.

Танк походя подлесок сдунул

Испепеляющей струей...

Так что же будет — я подумал —

Коль снова вспыхнет шар земной?

В битком набитых арсеналах

Отнюдь не сабли, не картечь,

Над созидающим оралом

Давно навис дамоклов меч.

Так что же будет?

Автоматы

Еще дышали горячо,

После учебных стрельб солдаты

Построились к плечу плечо.

И, жадно всматриваясь в лица,

В глазах солдат искал ответ:

Что будет, если задымится,

Воспламенится белый свет...

 

* * *

О, как работа горяча, —

Трещит по швам рубаха!

По плахе р-раз из-за плеча,

И развалилась плаха.

Еще удар, опять замах,

До поту, до упаду,

И если сила есть в руках, —

Ума, поди, не надо?

Я ставлю на попа чурбак,

Который — не считаю,

Но всякий раз — каков чудак! —

Древесный срез читаю.

Секретов нету?

Есть секрет!

К затылку шапку сдвинув,

Ищу, нащупываю след,

Ведущий в сердцевину.

Как отыщу — готов на спор,

Что с первого замаха

Из-за плеча метну топор —

И, охнув, треснет плаха.

 

Начало охоты

Не глыба подмытая рухнула с кручи, —

Все небо в овчинку, земля закачалась.

Не молния в облаке, гром не из тучи, —

Начало охоты, охоты начало.

Чуть край небосвода зарделся рассветом,

А ветер легко потревожил деревья, —

За выстрелом выстрел, дуплет за дуплетом.

Как листья осенние, кружатся перья.

Пасутся машины в траве у опушек.

Ученые псы вхолостую не лают.

По воробьям не стреляют из пушек?

Не знаю, как раньше, а нынче стреляют.

Изранен сосняк, и березник расстрелян.

Над сонью озерной и дремой болота —

Охота на птицу, охота на зверя.

А может, на души людские охота…

 

***

Всмотрись сыновними глазами.

Всевидящим да будет взгляд:

Не тени зыбкие за нами

На перевалах лет стоят.

Под ними дыбятся дороги,

Вскипают заводи излук.

О них одические строки

Уже кому-то режут слух.

Поднаторев в словесной схватке,

Бит не однажды поделом, —

Иной, как слон в посудной лавке,

Сегодня буйствует в былом.

Не обнажая копий всуе,

Но угадав — его черед,

Небрежно истину святую

Плечом в сторонку ототрет.

Там — передернет, тут — обрежет,

И разберись попробуй в том,

Кто выстоял, а кто повержен,

Кто на щите, кто со щитом.

...Июньский чад и мая просинь

По-над землей и над судьбой,

И мужества высокий профиль

Под пятикрылою звездой.

 

❖ ❖ ❖

«Ах, молодежь!..»

А молодежь

Через реку не ищет броду

И снова с криками «Даешь!» —

Кидается с понтона в воду.

Но высший класс — вниз головой.

Раскинув руки, прыгнуть в Вятку,

Когда понтонный страж метлой

Огреет вскользь по голым пяткам.

Еще прыжок, опять галдят,

Заводят старого без меры.

С восторгом сверстники глядят,

И хмурятся пенсионеры.

Подмогу стражу берег шлет,

И гонят сорванцов на сушу.

...Как нестерпимо пятки жжет,

Давнишнее так греет душу!

 

Огонь

Знаю я огонь смертельный,

С ним встречался на войне:

И деревни, и деревья

Умирали в том огне.

Знаю, что в иную пору

Другом может быть огонь:

Полыхнет сушняк, как порох,

Греет душу и ладонь.

Знаю и его подмогу:

Ночь глуха, пристал конек,

Но выводит на дорогу

Путеводный огонек.

...Постигая постепенно

Сталевара ремесло,

Заглянул в нутро мартена

Через синее стекло.

Осторожно глянул в алость.

Ошарашила меня

Созидающая ярость,

Трудолюбие огня.

Энергично, как по нотам, —

Не промешкать, в срок успеть, —

Так он истово работал —

Любо-дорого смотреть.

Бился в каменных палатах,

Раздирая гулом цех,

И замаливал за брата

Неискупный смертный грех.

 

* * *

Труд невелик, и честь невелика:

Как призовет товарища дорога,

Ему вослед махнуть рукой — пока! —

А самому остаться у порога.

Пристойная и давняя игра:

Ударим по плечу и шляпу вскинем,

Охотнику — ни пуха ни пера,

Семь полных футов моряку под килем.

Напутственному слову — грош цена,

Благое пожеланье не опора,

Когда на камни выбросит волна,

Когда откажет отсыревший порох.

...Десяток верст отмерив большаком,

Испив весенней браги до отвала,

Делился с трактористом табаком,

Пытал: «Скажи...»,

Поддакивал: «Бывало...»

—     Удачи!

—     Будь здоров!

Мотор взревел,

И эхо всполошил натужный голос,

А я уже с обочины смотрел,

Как трудно начинался тучный колос.

Бывает, нас морочат пустяки,

С ученым видом топчемся по кругу,

А где-то хищник обнажил клыки

И тяжело дается залежь плугу.

Ни на кого не вскидываю бич,

Я сам себя осаживаю строго:

Свою причастность не преувеличь

Издалека,

С обочины.

С порога.

 

Мирная жизнь

Очко!

И подача.

И снова

Отчаянный голос: «Бей!»

Взмыленный шар багровый

Мечется меж двух огней.

Атака выходит на гребень,

Над сеткою мяч вознесен...

И денно и нощно небо

Слушает дивизион.

Прядет чутким ухом локатор

Молчат отрешенно посты.

Ракеты в защитных халатах

Ретиво топорщат хвосты.

Пусть темень, пусть грудятся тучи,

Но в наш заповедный простор

Не должен прорваться лазутчик,

— Не может! — обрезал майор.

Дневальный скликает на ужин.

Гремит возле сетки: «Держись!»

— Вот так, — говорит, — и служим,

Мирная, в общем, жизнь...

Сползает туман с косогора.

Устало притихла листва.

У молодого майора

Седая совсем голова.

 

* * *

Когда за праздничным обедом

Словечко вклинишь в свой черед:

«Да ты рассказывал об этом!» —

Сосед небрежно оборвет.

Дверь распахнешь, приветишь друга

И вдруг замрешь с открытым ртом.

Ежели выпалит супруга:

«Опять ты снова да ладом!»

Экран о жизни и о тризне,

И сам развяжется язык,

Но дочь посмотрит с укоризной:

«Ты повторяешься, старик».

Одернут,

Упрекнут,

Обрежут,

Настал удел, ни дать ни взять, —

Замкнуть уста, внимать прилежно,

Ты все сказал, что мог сказать.

 

Письмо с войны

И через столько лет — сойти с ума! —

Настигнут вдруг тоской неодолимой;

За всю войну любимой ни письма

Я не отправил.

Не было любимой.

Жил-поживал, не обделен судьбой,

Дружил надежно,

В стычках был не робок.

В двенадцать лет ровеснице одной

Признался письменно в любви до гроба.

В шестнадцать закрутил другой роман,

И обожгла сердечная истома.

Портфель избранницы, от счастья пьян,

Как истинный мужчина нес до дома.

И нет, пожалуй, в том моей вины,

Как и она не виновата тоже,

Что перед грозным существом войны

Роман до продолжения не дожил.

Кололся камень, гнулись дерева,

Но в треугольниках солдатских писем

Всходили сокровенные слова,

Как звезды над окопом в дымной выси.

Ты согласись со мной,

Пойми сама

Тоску неодолимую солдата:

За всю войну любимой ни письма! —

Далекая и вечная утрата.

Не на песке построили мы дом

И уберечь от всех напастей сможем.

Без слова, закаленного огнем,

Войной проверенного на излом,

Обходимся.

Но если...

Вдруг...

А все же...

 

Дорога на Котлас

С глаз долой исчезают сороки.

Отрешенны дерев купола.

Говорят, что вдоль этой дороги

Безымянных могил без числа.

Тормознул посреди перегона,

Испустил паровоз сизый дух,

А потом на мороз из вагона

Стариков, ребятню, молодух.

Говорят, что отмаялись тихо

И под корни и травы ушли.

А виной не военное лихо,

Не достигла война сей земли.

В ярых стычках той классовой бури

Стерлись грани — от сих и до сих,

Сек карающий меч диктатуры

В одночасье чужих и своих.

Однопутка застонет набатно,

Эхо ухнет, звезда догорит.

Нашей памяти белые пятна

Время исподволь кровянит.

 

***

К огню поближе сбились тесно

И бодрствовали до утра.

Сама собой возникла песня

И разгорелась у костра.

Заря устало отпылала.

Ночь непроглядна, ночь густа.

Неугомонный запевала

На память песенник листал,

Плутала песня вешним садом,

Вела к сибирской стороне.

Шепнула женщина: «Не надо,

Не надо песен о войне...»

И поперхнулся запевала,

И глухо звякнула струна.

Тревожной тяжестью упала

На наши плечи тишина.

А как горластый начал ладно

Куплет про огонек в окне.

Но шепчет женщина: «Не надо.

Не надо песен о войне!»...

 

Афганец

В общежитии молодежном,

Как на том плато обожженном,

Как у тех огнедышащих гор, —

Свищут пули, стенает мотор.

С глазу на глаз и не невзначай

Нас свела каменистая тропка.

Пьем, как ныне положено, чай,

А была бы не лишней и стопка.

За окном — перекличка реклам,

И домашних огней мерцанье.

Парень сдержан не по годам,

Без восторгов и восклицаний

Трудно вяжется, сбивчива речь,

Как дыхание на подъеме.

Не стряхнуть отрешенно с плеч

Все, что было в огне и громе.

Оступаясь,

Срываясь,

Скользя,

Отступаем под жаркие вспышки.

Через минное поле стезя

Мне знакома не понаслышке.

Бил с прямой наводки снаряд,

Словно молот о срез наковальни...

На погосте сутулятся в ряд,

Скорбно стонут тяжелые камни.

Вскинул трубы военный оркестр,

Всполошил птичью стаю окрест.

Ружья грянули над головой,

Мать приникла к доске гробовой,

Ухожу, как всхожу на откос,

Как мосты за собою взрываю, —

Вдруг услышу вдогонку вопрос,

На который ответа не знаю...

 

* * *

Костер на крутояре.

Свет в окне.

Над новостройкой суматоха вспышек.

Я голоса погибших на войне,

Как голоса идущих рядом, слышу.

Когда огонь окрепнет на ветру,

И птица вскрикнет, и качнется ветка,

Быть может, это к моему костру

Сквозь чащу пробивается разведка.

Когда далеко за полночь окно

Вдруг радость озарит, а не тревога, —

Единственный — как ждут его давно!

Быть может, улыбается с порога.

Когда, как пулеметчик за щитом,

Колдует сварщик молнией зажженной,

Быть может, это он, в сорок втором

В прикрытие комбатом отряженный.

Свою планиду и в сердцах не рву —

Едина от рожденья до исхода

Но кажется: вторую жизнь живу,

А первая — войны четыре года.

 

* * *

На той войне был скоротечен

Прощанья скорбный ритуал.

Как помню, по шпаргалке речи

Комбат у гроба не читал.

Но над могилою три залпа,

Три грома, три огня подряд.

И пили мы до дна и залпом

Всю горечь горькую утрат.

Пусть каждый знал: прицельный выстрел

Подкосит завтра, может быть, —

Клялись безмолвно, зубы стиснув,

Дожить за павших, долюбить.

Железной хваткою за грудки

Та клятва до сих пор берет,

Спать безмятежно до побудки

И жить вполсилы не дает.

Исполнить долг непросто, право,

Всей шкурой чувствуя притом,

Что к жизни дня нам не прибавит

Ни бог, ни даже сам местком.

Не оставляй меня, забота:

В крутые наши времена

Какою быть должна работа,

Любовь какою быть должна!

 

Рассказы о пограничниках

Памяти М. А. Ардашева

...Но нет у нас, живущих, права

Честить погибших так и сяк...

Свой долг исполнила застава,

Не отступила ни на шаг.

Верна присяге без изъятий,

Достойно встретила удар.

От громких слов политзанятий

Был неотступен комиссар.

Когда закончились патроны, —

А враг как оголтелый прет, —

Он встал над гребнем обороны

И твердо выдохнул: «Вперед!»

Уже гремела переправа

Под тяжкой танковой пятой,

Но разом поднялась застава

На свой последний, штыковой...

Товарищ мой на ветер фразы,

Шутя и лихо, не бросал,

О пограничниках рассказы

Не по наитию писал.

Не ждал и не ловил подсказку,

Глаз на архивы не косил, —

Он сам зеленую фуражку

Весьма ответственно носил.

Освоив штатскую походку,

Он без армейских жил забот.

Но память так взяла за глотку —

Не скажешь — и перегрызет.

 

Плакат

Багровый излом горизонта.

В атаку идущий солдат.

«А ты что сделал для фронта?» —

В упор вопрошает плакат.

Жил тяжко и голодно город,

Боль накрепко стиснув в кулак,

И в души со стен и заборов

Стрелял вопросительный знак.

Была не бумажною хватка —

Железной была у листа.

Жестокость военных порядков.

Тревожной поры прямота.

Но новое время, и песни

На новый настроены лад.

А я восклицаю: воскресни,

Стреляющий в душу плакат!

Наш день не унизим поверкой,

Не будет разлада в судьбе,

Коль станем военною меркой

Испытывать строгость к себе.

 

Отставка

Уходит матушка пехота

Под сень эпических баллад.

...Меня с военного учета

Сегодня снял военкомат.

Я заносился: не устала

Еще седая голова Артиллерийского устава

Хранить прицельные слова.

Наивно думал: не забуду —

Мне за пехотой поспевать,

Сопровождать огнем и всюду

Колесами сопровождать.

Мой путь армейский подытожил,

Печатью хлопнув, военком.

«Не будем больше вас тревожить»,

Сказал заботливо при том.

Была неуставною фраза,

Как будто речь о пустяках,

Впервые не было приказа,

Железа не было в словах.

Считал: могу со взводом в кузов,

В строю равнение держу,

«Служу Советскому Союзу!..»

Выходит, больше не служу.

Могу укрыться, отсидеться

В своем дому, как в блиндаже,

И все тревоги — мимо сердца,

Они до лампочки уже.

Но если провод дрогнет нервно,

«В ружье!» — скомандуют постам...

Я без повестки в сорок первом

В военкомат явился сам.

 

СОДЕРЖАНИЕ

Поле вижу...

«Как молвится — без дураков!..»

Родные            

Фронтовые поэты             

Военрук           

Цирк в сороковом

Учлет               

Берег              

«Вышли мальчишки, готовые к бою...»

Проводы          

Первая графа           

«И — по-пластунски!..»     

Жеребцы         

У Старой Руссы        

Первый фаг             

Привал                    

В дороге          

Баллада о земляке   

Комбаты   

У озера Ильмень               

Воспоминание об атаке

Павел Мокин            

Батя        

«Как, память сердца, ты упряма!..»

Голос       

Приказ     

1945-й             

Дорожный знак        

Рейхстаг в мае 45-го

Уроки географии      

В музее Великой Отечественной

Ровесник         

Довоенные песни             

Посвящение в музыку

«Полки оставили привалы...»

«Было пять сыновей у Степана...»

Госпиталь инвалидов Отечественной войны

«Позабыли, как отрубили....»

Сосед      

«И снова ратной славы дата...»

Танк на проспекте

Фото сорок первого  

Любовь и к женщине, и к Родине...»  

Карусель  

«Война гремела траками...»      

«Путь был долог...»  

Пришел из плена                      

Довоенные ухажеры 

«Солнце яро слепило глаза...»  

Вступление      

Дорога на Взвад       

Не потому

Дорог внезапные скрещенья

Две дороги       

Аналогия  

Полковник               

Старая казарма

Ярославцу Павлу Федорову, моему однополчанину     

Привет     

Сельская улица  

Вечерний сеанс   

Перелет Великие Луки — Псков

Деревня Степановка   

Возвращение в Латгалию  

Мемориал в Нирзе    

Малый город    

Варакляны          

Андрей Упит в вятском селе      

«Возвещают фонари близость полустанка...»      

Белорус Алексей Карпюк на Шукшинских чтениях

Ленинградцу    

Ночлег     

Окопы на Кубе 

«Был день начальный у войны...»      

Письмо с курорта     

В оба!      

Неаполитанский залив        

ЧП в аэропорту 

В Трептов-парке         

Значок     

Письмо из Берлина Василию Субботину

На пограничной реке

В ночь с 21 на 22 июня

Возле самого сердца

«Сколько же можно!..»

«Отрицавшие полумеры...»

«В двадцать лет..»

«В крутом и яром настоящем...»

Надежно! 

Юнги 42-го              

В тире

«Фашист пролетел»

«Май нахлынет с птичьим граем....»

Иван Васильев

Дмитрий Ковалев

Владимир Автономов

«Россию нелегко беречь...»

«Сбежал за город на рассвете...»

Гранаты

Генерал

Стихи, пришедшие с войны

В майский день

Протокол 

Мамина песня

И вечный бой

Мужчины

Бойница

Снайпер   

Николай Заболоцкий

У школьных окон

Активист

«За плечами долгий след...»

Барьерный бег

«Он тебя любил.  А за солдатом...»

На железном ветру

«Заглядывай по старой дружбе!..»

Учитель математики

Сталинград в 43-м

Звук

К спору о волках

Забываюсь и не каюсь

В армию

Из твоего детства

Человек с оружием в руках

«Вымахнув над откосом...»

Подарок

Учебные стрельбы                            

«О, как работа горяча...»                         

Начало охоты                          

«Всмотрись сыновними глазами...»                            

«Ах, молодежь!..» ....                       

Огонь                                      

«Труд невелик, и честь невелика...»                         

Мирная жизнь ....                             

«Когда за праздничным обедом...»                            

Письмо с войны ....                          

Дорога на Котлас ....                        

«К огню поближе сбились тесно...»                           

Афганец                                  

«Костер на крутояре...»                           

«На той войне был скоротечен...»                             

Рассказы о пограничниках                        

Плакат                                    

Отставка                                 

 Любовиков О. М. Взрывчатый берег. — Киров: Волго-Вятское кн. изд-во, 1990. — 144 с.